– И в органы, – подхватил Казорин. – Дело-то политическое. Вы же сталинский лауреат как-никак, это ж покушение на святыню.
– Я себя святым не считаю, – поморщился Степан Дмитриевич. – И ни в милицию, ни в органы заявлять не стану. Это как судьба, кто-то даёт мне знак поскорее перебираться в другое место, сменить небо над головой. Работ жалко, некоторые мне нравились. Но что случилось, то случилось, их уже не вернёшь. Слава богу, не все порушены.
– Степан Дмитриевич, дорогой, дело не в судьбе и не в знаках. Сегодня эти мерзавцы… или мерзавец… уничтожил ваши скульптуры, а завтра он… или они… покусятся на самое святое. – Казорин вспомнил происшествие в зале, как он телом прикрывал предательский мазок краски на мундире верховного, и ему сделалось зябко.
«Вот гадство! – думал он про себя, тихо думал, чтобы не услышал лауреат. – Навязался на мою голову этот чёрт. Не к добру, ох, чувствую, не к добру! И это ещё теперь…» – Он озирал несчастливым взглядом то, что осталось после набега варваров… или варвара? Хотелось сплюнуть, но не прилюдно же, хотя плюй – не хочу, в мастерской мусору были кучи.
В мозгу Казорина ещё не сошёл нагар от долгого разговора в кабинете первого секретаря окружкома партии. Вместо Гулина за секретарским столом сидел капитан Медведев, очкастый начальник райотдела ГБ, и ел его двояковыпуклыми глазами. В районе Медведев был знаменит своей беспощадной бдительностью. В позапрошлом тире́ прошлом 1941–1942 году он разоблачил две туземные контрреволюционные банды, сконцентрированные в двух стойбищах на Ямале – Салиндера Тявака и Яптика Сатока. Помог ему в этом Езанги Манс, нынешний председатель колхоза «Красный октябрь». Непонятно, правда, «банды» были бандами или нет, но в отчётах именовались так. Ходили слухи, Казорин знал, что тщедушный Езанги Манс сам пришёл в райотдел ГБ и пожаловался на Салиндера Тявака, забравшего за долги его оленей и чум. То же, но годом позже, произошло с Яптиком Сатоком, Езанги у него числился в должниках. Езанги прирос оленями и должностью колхозного председателя, а Медведев из старшего лейтенанта за особые заслуги перед народом пророс в капитаны.
«Это заговор, – говорил Медведев, блестя очками. – Так у них всегда начинается, с мелочей. Я на этих их мелочах печень собачью съел. Вы говорите „может быть, забыли отдать“, а я вам заявляю, что нет, не забыли они отдать. Они только с виду простодушные. Приглядишься к ним – хитрожопее не бывает. Вот пример. – Он привёл пример. Таких примеров Казорин слышал немало. На совещаниях по вопросам бдительности и в таких вот разговорах, как этот. – Я вам всего сейчас сказать не могу, оперативная ситуация не позволяет, но есть сведения, что в самое ближайшее время нужно ждать активизации повстанческих банд. Мандалада, это вы знаете, создана по заданию германских разведывательных органов для руководства туземным повстанческим населением. Есть сведения, – очкастый майор прищурился, как близорукий щурёнок из щучьей школы в Щучьереченской тундре, – что в районе Обской губы действует фашистская подводная лодка. А возможно, и не одна. Понимаете, чем это опасно?» – «Понимаю», – кивал Казорин. «А толку, что понимаете? Понимать мало, действовать надо».
Словно прочитав его мысли, в дверь толкнулся одноногий Калягин.
– Илья Николаевич! – Калягин вытер ладонью пот с горящего лба.
Сердце у Казорина ухнуло в провал преисподней.
– Что ещё? – спросил он голосом приговорённого к высшей мере.
– Нашлись костюмы, зря мы на туземцев грешили.
– Как нашлись? Какие костюмы? – Ему трудно было переключиться с мысленного разговора на внешний.
– Ну те самые, которые считались украденными. Это наш мухомор убрал их в свой балаган, когда туземцы после праздника уезжали. А сегодня он в музейном наряде ходил по городу. Он, вообще-то, того, с приветом. Говорит, что забыл отдать. Возможно, не врёт.
– «Возможно, не врёт»… Вот жалеешь таких калеченых, а они тебя же под монастырь. Он что, ненец, если костюм напялил?
– Якут вроде. А костюм надел, так ведь это… свой-то, может, поизносился.
– Ладно, пусть следствие разбирается. Степан Дмитриевич, я пришлю людей вам помочь. Мусор вынести, ну и… собраться.
– Нет, не надо, я уж сам как-нибудь. Виктор Львович мне, вон, поможет. Виктор Львович, поможете?
Глава 12
Сообщение о происшествии на третьем посту командир циркумполярной дивизии особого назначения – или, на языке высоком, царь и бог сибирской земли на территории, Тимофею Васильевичу подвластной, – принял в бане. Только что вышедший из парилки, где он отхлестал себя кистями из сезальской верёвки, и уже махнувший четверть кружки доброго спирта, настоянного на почках местной карликовой берёзы, распаренный Дымобыков рассказывал капитану Шилкину:
– …Сталин ему: «Почему орден Красной Звезды?» Тот стушевался, забздел горохом, по уши в штаны наложил, ну, думает, кончилось мое счастье, щас меня к стенке и пулю в лоб вместо ордена. Смотрит, Иосиф Виссарионыч вычёркивает из бумаги орден Красной Звезды, вписывает вместо него орден Красного Знамени и улыбается. «Что, забздел, – говорит, – горохом, товарищ лейтенант Иванов?» И руку Кольке моему жмёт, поздравляет… Ну, попёрли, капитан, с лёгким паром! – Дымобыков убрал в себя новую четверть кружки спирта.
Вот тут в предбанник и явился от замполита на́рочный.
Оттараторив обязательные слова, как того требует субординация и служебная дисциплина, он доложил о пулевых отверстиях в дереве, о вырезанной на стволе тамге, о начатом оперотделом расследовании, о том, что товарищ полковник распорядился уже…
Дымобыков выдохнул спиртовой настой и наглухо заткнул ему рот:
– Отставить! – Потом обратился к Шилкину: – Уши закрой. А ты открой, – приказал он нарочному.
Капитан Шилкин заткнул полотенцем уши, но полотенце есть полотенце, слова проходят через него, как микроб через поры тела, поэтому он услышал (неприличное опускаем):
– Я… Он… комиссар… мать его в… оперотдел… распорядился, видишь ли… Я… узнаю́… последним… Мы… Я… Он… Таких… с Окой… в восемнадцатом… Всё. – Дымобыков поставил точку. – Давай сюда комиссара. – Это он сказал нарочному. – Голого, в баню, ко мне, сюда!
С едой в предбаннике было скромно (война, чтоб её, окаянную!): нельмы свежекопчёной несколько балыков, раков обских варёных чан небольшой, штук, наверное, с сотню, сало, хлебушек чёрный, свежий, прямо с хлебозавода. Ну и спирт, гнали его на месте, химпроизводство, не радием же единым жив человек служивый.
Тимофей Васильевич Дымобыков, подостывший после парилки, в рубчатой накрахмаленной простыне, словно патриций на картине художника Семирадского «Римская оргия блестящих времен цезаризма», грустно смотрел на раков, горкой высящихся над чаном и мёртво улыбающихся ему рачьею своею улыбкой. Эта их красноракость и вызвала минутную грусть, скоро сменившуюся на ярость.
Телячелов стоял на пороге. В скромной полевой гимнастёрке, в широких пузырчатых шароварах, в зеркально начищенных сапогах, в фуражке без единого пятнышка на мягкой васильковой тулье – полковник был сама аккуратность и
