«Гаранин – рука Меркулова. Это плюс. Медведев и Быков тоже. Это уже три плюса. За Дымобыковым стоит Завенягин, считай что лично министр Лаврентий. Это минус, длинный минус, плохой. Но Лаврентий – это НКВД. А Меркулов – МГБ, это плюс. Если коротко – молот и наковальня. Думай, думай, – торопил себя замполит. – Это шанс, пан или пропал».
– Слушай, есть тут у меня человечек, – как бы походя обронил Телячелов, – старшина Ведерников – может, слышал? Нет, не слышал? Ну и не надо. Бдительный боец, наблюдательный, побольше бы таких, как Ведерников. Он недавно изложил мне свои наблюдения, личные. Да такие, аж дух захватывает. Имена там некоторые всплывают, очень интересные имена. И похоже, это связано с мандаладой. Я пришлю тебе его бумагу с курьером или привезу сам. Разберись и передай кому следует.
– Пиши. – Телячелов положил лист бумаги Ведерникову под нос. – Я, такой-то, такой-то… Написал? Пиши дальше. Будучи командируемым… Стой, не пиши. Будучи откомандированным в Салехард по поручению…
– Будучи – вместе или раздельно?
– Ты какую оценку в школе по русскому имел, грамотей? Кол, небось? Вместе, слитно пиши. По поручению генерал-лейтенанта товарища Дымобыкова…
– Товарищ генерал-лейтенант ничего не поручал мне…
– Поручал, не поручал, ты пиши.
– Не стану я такого писать, чего не было.
– Значит, так, старшина Ведерников. Ты гостайну врагу продал, а я тебя, получается, покрываю. Мне ничего не будет, если даже и дойдёт до ОСО, а у тебя, старшина Ведерников, такая весёлая жизнь начнётся, что любому подконвойному позавидуешь, если, конечно, останется чем завидовать. Пиши давай.
Старшина чуть ли не с час с потным лбом и обкусанными губами мучился над Телячеловым диктантом, а когда отмучился наконец и полковник спрятал плод его мук в папку с грифом «Секретно», встал из-за стола, чтобы идти.
– Слушай, – придержал его комиссар, – ты ступай сейчас в гости к лауреату. Товарищ генерал-лейтенант затеял сделать в нашем клубе концерт, и лауреат у него вроде за оформителя. Ты сопроводи его в клуб, покажи место, поговори, может, что полезное и услышишь. Скажи, что по поручению товарища генерала. Усвоил, старшина? Да, зайди заодно в посёлок, отнеси моей подарок от тёщи. Посылка прилетела сегодня с утренним гидропланом. Домик мой знаешь где? – И сунул ему в руки посылку.
За глаза, между знакомыми, Зойка, официально Зоя Львовна Телячелова, в девичестве Зильбертруд, супруга замполита дивизии, пробурчала неразборчиво из-за двери:
– Заоди, заоди, не за́пе-е-ето.
Старшина понял, что вроде бы его приглашают в дом, и вошёл, пошаркав сапогами перед порогом. В руке он держал оштемпелёваный коричневым сургучом деревянный ящик с посылкой.
– Старшина Ведерников по поручению товарища полковника…
– Ладно, кончай с товаищем… – Хозяйка была в шёлковом халате с драконами, волосы заколоты гребнем, изо рта, как из гривы дикобраза, во все стороны торчали иголки, оттого, похоже, дикция её и хромала.
На столе перед Зоей Львовной лежало тёмно-синее галифе, исчирканное белым мелком, лежали нитки, ножницы, сантиметр портняжный. Зоя Львовна работала.
Комната выглядела культурно, оценил Ведерников обстановку. Портрет Сталина на стене, под ним комод, простой, не резной, светлого дерева, лакированный. На комоде, на верхней крышке, томики сталинских сочинений мягко светились красным. Но особенно приглянулся старшине пол – он был ровно выкрашен под паркет, а середина его, там, где за столом сидела хозяйка, изображала ковёр.
Зоя Львовна выплюнула на стол иголки.
– Проходи, старшина, что встал-то, как неродной? – Речь хозяйки обрела норму.
Зоя Львовна обошла стол и изогнулась перед старшиной лебедью. Драконий глаз, узкий и опасный, как нож, смотрел на Ведерникова с шёлкового её халата, и от этого драконьего взгляда старшину вдруг одолел страх.
Он протянул хозяйке посылку:
– Вот, велено передать. Товарищ полковник… – Он осёкся, ощутив взгляд, которым ела его хозяйка.
Взгляд был липкий, сахарный и опасный, такой же, как глаз дракона.
– Раз велено, передай… – Она приняла у Ведерникова посылку, не глядя поставила её на пол и запихнула ногой под стол.
Хозяйкина нога была белая, утыканная чёрными волосками, она вылезла из полы халата и не спешила возвращаться назад.
Ведерников уловил на себе взгляд Сталина с висящего на стене портрета. Немой укор был на лице вождя. Ему, Ведерникову, укор. Сталин что-то говорил со стены, но воздух в комнате был душный и плотный, через такой не то что слова, через такой пуля не пролетит. Да и не понял бы старшина Ведерников, когда б упали в его уши слова вождя: «Не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего». Потому что в советской школе не проходят заповедей Господних.
– Ой, солдатик, – Зоя Львовна оглядела Ведерникова в области от колен до паха, уже не сахарно, а цепко и делово, как портниха будущего клиента, – такой молоденький, а галифе стариковское. Как у муженька моего. Надо, надо его ушить, возьму недорого, не пугайся. – Она встала перед старшиной на колени и подвернула ткань на его штанах в самом широком месте. – Вот так, и станешь совсем красивый, совсем-совсем. – Зоя Львовна посмотрела на него снизу вверх. – Хочешь стать красивым, солдатик? – И снова глаза драконьи. – Намётку можно сделать прямо сейчас. А, солдатик, чего время тянуть?
Глаз драконий притягивал, как фонарь обречённую на погибель моль. Старшина, притянутый силой взгляда, опустил голову и обжёгся. Поверх шёлка, поверх драконов лежала, выбившись из выреза на халате, переспелая грудь хозяйки, та, что на стороне сердца. Одиноко коричневел сосок островком на нерасписаном глобусе. Грудь хозяйки подпрыгивала от вздохов. Зоя Львовна дышала грудью.
В мозг прокрался голос Кирюхина: «Где бабы, там проституция и разврат». И далее, про офицерский посёлок: «…ушивает и зауживает штаны, ну и коли человек ей приглянется, то она, когда мерку с него снимает, станет перед ним на колени, портняжным метром притянет его к себе и шурует пальчиками где надо. Ну а далее знамо что…»
Грудь томила, Сталин стращал с портрета, комсомольская совесть выла, подмигивал глумливо Кирюхин, Телячелов, замполит дивизии, целился ему прямо в сердце из дуэльного пистолета Токарева.
– О-о-ох, – вздохнула Зоя Львовна протяжно, – нездоровится
