кулаками и горящим взглядом. – Это был просто гребаный танец! Из-за чего ты, черт
возьми, так переживаешь? Из-за того, что все читают это дерьмо и верят в него? Или по
поводу того, что я выбираюсь повеселиться без тебя и другие мужчины находят меня
привлекательной?
Опешив, я моргаю и поднимаю руки.
— Эй, эй, ты о чем говоришь? Почему ты по этому поводу злишься?
— Я злюсь, — отвечает она, — потому что иногда ты обращаешься со мной, как со
своей собственностью.
Я ошеломлен. Мое сердце не находит места себе в груди. И только сейчас я
понимаю, что мы очень громко ругаемся на балконе.
— Ты и есть моя собственность, — говорю я ей совершенно уверенно. Это не
совсем то, что я подразумеваю – я хочу владеть ее сердцем и душой – но это самое
близкое по смыслу подобранное мной слово при переводе. Ей оно не нравится.
— Ты – неандерталец.
Я холодно улыбаюсь.
— Неандертальцы тоже влюбляются.
— Ну, мне это не нравится, — фыркает она, складывая руки.
— А мне не нравится то, что ты не проявляешь ни капли уважения ко мне, —
возражаю я, вспомнив, что необходимо понизить голос. Но это уже не важно, потому что
выглядит она так, будто я ударил ее по лицу.
— Не проявляю уважения? – шепчет она измученно.
— Обнимаешься с другим мужчиной, гуляешь, напиваешься, — продолжаю я.
— Во-первых, с другим мужчиной я не обнималась, — произносит она, загибая
палец. — Это фото было сделано в неподходящий момент.
Я прикусываю язык и вопросительно поднимаю бровь.
— Во-вторых, гуляю, напиваюсь? Да, я так делаю. И это никак не касается
уважения к тебе, Матео. Я так веселюсь и отдыхаю. Господи, думаешь, ты можешь просто
запереть меня в своей квартире и попивать скотч всю ночь напролет, или отвезти меня к
своим родителям, или на встречу со своими до усрачки тоскливыми так называемыми
друзьями, которые видят во мне только развратную разлучницу? Не моя вина в том, что я
до сих пор молода, а ты уже нет!
Теперь удар прилетает обратно ко мне. Не пощечина, а крученый мяч, брошенный
мне прямо в грудь. И Вера это замечает. Ее лицо меняется, на нем отражается борьба
между желанием воевать дальше и желанием проявить сострадание.
— Прости, — говорит она быстро, — я не это имела в виду.
— Ты в достаточной мере имела это в виду, чтобы произнести вслух, — отвечаю ей
тихо, отводя от нее взгляд.
Ирония в том, что Вера – единственная, кто всегда говорит мне, что я не стар и все
еще остаюсь на четвертом десятке лет, что, когда я достиг сорокалетия, пятый десяток
стал словно новый четвертый. Но откуда ей вообще об этом знать? Пройдет еще шесть
лет, прежде чем ей исполнится всего лишь тридцать. Мы на совершенно разных волнах.
Я думал, она нашла себя, когда обрела меня. Сейчас я уже не уверен.
— Когда мы злимся, то оба говорим то, чего не имеем в виду на самом деле, —
поясняет она.
Я до сих пор избегаю ее взгляда.
— И почему ты опять злишься?
— Потому что мне не нравится постоянно быть готовой защищать себя от того, от
чего я не должна защищаться. Мне не нравится чувствовать вину за то, что я проживаю
свою жизнь единственным известным мне способом. Такое чувство, что мы вместе по-
настоящему, действительно являемся парой только тогда, когда оба находимся здесь. В
другое время наши жизни не пересекаются, и как бы я не жила, для тебя это всегда
неправильно.
Мне не нравится тон ее голоса, полный сожаления и смирения, и недосказанности, копившейся месяцами. Мысль о том, что все проведенное рядом со мной время было
выстрадано ею, что она прятала свои истинные чувства глубоко в себе, уничтожает меня, заставляет мое сердце истекать кровью.
— Хочешь сказать, — спрашиваю я ее, удивляясь уравновешенности своего голоса,
— что ты моя только тогда, когда ты здесь? – я смотрю на нее, она щелкает пальцами и
переминается с ноги на ногу. – А вне этого места ты вольна принадлежать кому угодно?
Она уставилась на меня, все еще ерзая.
— Я всегда принадлежу только себе.
— И мне во вторую очередь… — я потер шею, чувствуя только пот и жар. Дышать
все тяжелее. Погода в этом месяце нас добьет.
— Я могу принадлежать нам обоим одновременно, — говорит она, и это звучит как
отступление. Я осторожно поднимаю на нее взгляд, после чего ее плечи расслабляются.
— Просто пообещай мне следить за собой, — прошу я устало.
Она начинает метать в меня молнии, вернувшись к оборонительной позиции.
— Мне на хрен не двенадцать лет.
Я закатываю глаза.
— Я не называл тебя ребенком, Вера. Я просто прошу тебя проявлять ко мне
уважение и вне этих стен, и все закончится. Нам не будет нужды обсуждать это снова.
— Не закончится, — парирует она. – Потому что я уже проявляю уважение. Я, мать
твою, влюблена в тебя, долбаный ты идиот.
Ее слова не производят ожидаемого эффекта. Я резко поворачиваюсь, хватаю со
столика журнал и сую его ей в лицо.
— Это не фото любящей меня женщины. Это фото...
И она права в том, что в гневе мы говорим не то, о чем думаем. В конце концов, я
удерживаю слова в себе. Но каким-то волшебным образом она видит меня насквозь. От
услышанного ее зрачки тут же сужаются.
— Пьяной шлюхи, вот что ты хотел сказать.
Не это я собирался сказать, не совсем. В моей голове это звучало вежливее, но по
смыслу довольно близко.
— Есть разница, — говорю я осторожно, — между тем, чтобы быть кем-то и вести
себя, как кто-то.
— Правда? – спрашивает она. – Потому что просто сейчас ты был шовинистским
ублюдком и вел себя соответственно.
— Почему ты не называешь меня стариком снова? Или в тебе уже не осталось яда?
— О, во мне его еще много.
Я подхожу к ней, пока она не упирается в стол. Она выглядит нервно, пока я не
хватаю ее за руки и не прижимаю их к своему сердцу. Я смотрю взглядом, полным
решимости.
— Это я. Тот, кем я являюсь. Ты об этом знала, когда повстречала меня, — я
придвигаюсь еще ближе, пока не начинаю видеть золотистые крапинки в ее глазах. – Ты
знаешь, что меня заботит. Гордость, да. Уважение. Ко мне. К семье. К отношениям. Раз
меня это характеризует, если верить твоим словам, как шовинистского ублюдка, то для
тебя это не должно было стать сюрпризом.
Есть что-то такое в ее взгляде, обращенном ко мне – дикое и слегка жестокое, как у
загнанного волка – и это заводит меня. Уже не жара приносит раскаленный сухой воздух и
провоцирует появление пота на моей коже или утихомиривает гнев в моем сердце, — это
всего меня обдает теплой волной. Я
