стало тяжелее.
Это не помогает стереть дикость из ее взгляда. И не должно.
— Ты каждый день меня удивляешь, — говорит она суровым голосом, растягивая
слова.
Ее взгляд опускается на мои губы. Давление внутри меня нарастает, веки
становятся свинцовыми. Я опускаю руку ей на затылок и сжимаю его. С ее
неспособностью понять мои чувства, она выводит меня из себя. Иногда мне кажется, что я
вкладываю в наши отношения больше нее, но я понимаю, что это не всегда так.
— Ты должна понять, что ты моя, — моя речь больше похожа на шипение, мои
губы у самого ее уха почти касаются влажной кожи. – Только я могу так делать. Больше
никто. Никто другой.
Я опускаю руку и расстегиваю ширинку. Она немного замирает от моих действий, и я приостанавливаюсь, позволяя ее реакции дать намек. Она расслабляется, и этого
намека мне достаточно, чтобы схватить ее и усадить попкой на кованый железный стол.
Он немного шатается под ее весом, но все же стоит.
В ее глазах плещется смесь похоти и борьбы. Она до сих пор зла, до сих пор готова
к битве. Как и я. Но в этот раз мы выпускаем гнев иначе. Обычно я никогда не
ассоциирую ярость с сексом, так что для меня это новое чувство. Когда я смотрю на нее, одновременно запуская руку под ее юбку и сдвигая трусики в сторону, то вижу, что для
нее это тоже стало сюрпризом. Думаю, я удивляю ее каждый день.
— Ты этим не исправишь ситуацию, — дерзко говорит она, но обнимает меня
ногами и подталкивает ближе к себе. Стол при этом покачивается.
— Откуда тебе знать? – шепчу я, направляя свой член в нее и одновременно
касаясь зубами и губами ее шеи.
На какое-то мгновение мне кажется, что это может исправить ситуацию. Мне
кажется, будто я могу отвадить всех других мужчин от нее и заполнить собой ее мир. Мы
снаружи, в пределах слышимости соседей, которым достаточно выглянуть из-за
перегородки, чтобы увидеть нас. Мы на глазах жителей любой из квартир соседних домов.
Мне хочется, чтобы тот фотограф был здесь и сфотографировал нас. Я бы показал
им, кому она на самом деле принадлежит. Они бы убедились, что я с этим справляюсь.
Я толкнулся в нее. Она задыхается, лицо пронизано болью. Она недостаточно
влажная, и хотя удовольствие, пронзившее мое тело от самых яиц до шеи, просто
невероятное, я колеблюсь, стоит ли выйти из нее. Я хочу трахнуть ее грубо, быстро и
жестко, но не желаю подвергать ее страданиям.
Но она крепче сжимает меня ногами и держит по-собственнически крепко. В этот
раз я двигаюсь медленнее и возвращаю свои губы к ее шее, желая поставить отметину. Я
кусаю и присасываюсь к ее шее, желая вытянуть кровь на поверхность ее кожи. Теперь
мои толчки становятся резче намеренно. Стол тихо поскрипывает, а ее прерывистое
дыхание переходит в сбивчивые стоны.
Кажется невозможным погасить пламя, сжигающее меня, но я стараюсь, вколачиваясь быстрее, жестче, сильнее, с большей злостью, входя глубже. Знойный день, я взмок до нитки, ее ноги вокруг меня, воздух словно влажное шерстяное одеяло. Все это
лишь добавляет масла в огонь безумия.
Она моя, она моя, она моя.
А я принадлежу ей.
Несмотря на мою тлеющую досаду, я помню о том, чтобы оставаться
джентльменом. Я скольжу пальцами у нее между ног, при этом держа второй рукой ее за
шею. В ту минуту, когда она вся напрягается и дыхание застревает у нее в горле, я вхожу
глубже. Я кончаю, держась за нее, и совершенно не забочусь о том, что мои крики слышит
вся улица.
Мы оба тяжело дышим, я отступаю, чтобы взглянуть на Веру. Она выглядит
расслабленной после секса, но в ее глазах еще плещется бунт. И если мое тело
освобождается благодаря оргазму, то сердце – нет. Я выхожу из нее, застегиваю ширинку
и помогаю ей встать со стола. Затем смущенно отворачиваюсь. Она была права: это не
исправит ситуацию.
Я оставляю ее на балконе, а сам прохожу в комнату. По привычке проверяю
наличие кошелька в кармане и беру ключи.
— Куда ты идешь? – спрашивает она у меня из-за спины. Ее голос звучит твердо, но с нотками паники.
— Мне нужно проветрить мозги, — отвечаю я и выхожу, закрывая за собой дверь.
Мне, конечно, некуда пойти. У Веры есть Клаудия и коллеги с ее работы. У меня
же нет никого. Может, только родители и сестра. Всех остальных друзей я растерял, когда
развелся с Изабель. Даже лучшие друзья, которые оказались не такими уж и лучшими, незаметно отстранились от меня. Возможно, из страха быть втянутыми в скандал или
боялись, что мое поведение отразится на них. Уверен, у многих за этим стояли жены с
угрозами, что если их мужья проведут хотя бы раз время с человеком, бросившим свою
жену ради молодой девушки, их ждет то же самое.
Я так много друзей потерял из-за того, что они отказывались понимать, каково это
влюбиться в кого-то, в кого не ожидаешь. Так много друзей, которые предпочли осудить
меня вместо того, чтобы просто любить.
Я иду по улицам, брожу и брожу, пока не садится солнце, натыкаюсь на маленький
тихий бар и захожу, чтобы выпить. Заказываю джин с тоником, чтобы победить жару, и
еще один джин, чтобы договориться со своим сердцем. Это стало такой тяжкой ношей, давящей мне на плечи. Есть Вера и есть одиночество. Иногда они вдвоем со мной, но
сейчас есть только последнее.
Я так сильно хочу перечитать свое письмо, но это означает необходимость
вернуться домой к ней, а я здесь. Она не пишет мне. В моем телефоне нет «где ты?» и
«когда ты вернешься?», или «нам нужно поговорить», или, на худой конец,
«шовинистский ублюдок», так что стимула возвращаться у меня нет. Мне хочется
остаться на мадридских улицах до восхода солнца. Я хочу пить и бродить по узким
улочкам с сомнительными людьми, пока не почувствую, что уже нашел ответ на скрытый
вопрос, мучающий меня.
Можешь ли ты приспособиться к чему-то, не меняясь? Можешь ли давать что-то, не теряя себя? Не уверен.
В конце концов, мои ноги начинают болеть, рабочая обувь абсолютно новая и не
разносится за одну прогулку, мои суставы устали. Наверное, такое приходит со
старением.
Я повернул назад к дому и вошел так тихо, как только мог. В квартире очень темно
и тихо, за исключением мерного гула холодильника.
Вера в постели, но не спит. Она сидит, одетая в мою футболку, ее плечи поникли.
Шторы открыты, проникающий через окна свет освещает одну ее сторону, оставляя
другую в тени. Ее щеки блестят. Она плакала.
— Прости, — прошептала она, когда я остановился в дверях.
И сразу же мой гнев испарился, растворившись в любви к этой маленькой
испуганной девочке.
Я подошел к кровати и заключил Веру в объятия. Поцеловал ее в
