Из рассказов следователей, из признаний самих преступников бесспорно следует, что отказ от дачи взятки лицу вышестоящему и даже отказ от получения взяток был неминуемо связан не только со снятием с работы, но изгнанием из партии, с подозрением в предательстве общего дела — коза ностра, с физическим уничтожением при автомобильной катастрофе или в недрах рашидовского МВД.
Зачем же все-таки пуды золота и бидончики с бриллиантами? Ответ у меня только один. В отличие от царских администраторов, верящих в незыблемость существовавшего строя, эти новые начальники подобной веры не имели. Не верили они в свой социализм, ибо лучше академиков знали, куда идет официальная экономика, как расцветает вторая, теневая, подпольная. А уж в лозунги про вечную дружбу народов они вовсе не верили. Они уже были негласными эмирами, ханами и подпольными миллионерами, ждали, когда все изменится, когда отпадут ненужные словосочетания в их речах и в их титулах.
Этот мой поздний курсив необходим, потому что объясняет ту неосознанную необходимость, которая еще несколько лет назад, до всех нынешних разоблачений, заставила меня рассказать то, что я выудил из газет второй половины шестнадцатого года.
Сенсационные аресты банковских воротил летом шестнадцатого года, махинации с перепродажей русских ценностей в странах Европы только для газетчиков и читателей газет были сенсацией. Все, кто правил бал тогдашней жизни, удивлялись одному — почему судьба выбрала в качестве жертв этих людей, а не других. Ответ искали в принадлежности жертв и их разоблачителей к разным партиям, к партии императора и к партии императрицы, к партии Распутина и к партии Пуришкевича.
Разве то, что происходило в обеих столицах, в Петрограде и Москве, не было связано какими-то видимыми или невидимыми нитями с тем, что стало повседневностью жизни далекого Туркестана? Шеф охранного отделения в Ташкенте жандармский полковник Лелютин еженедельно среди прочего докладывал о растущем количестве инсценированных банкротств, о спекуляциях на поставках для армии, о таинственном исчезновении ста вагонов каменного угля в Ташкенте и двенадцати вагонов соды в Андижане.
Охранного отделения это вроде бы не касалось, но исчезновение товаров, отказ от выплат и прочие чисто финансовые дела влекли за собой то волнения туземцев, то забастовки русских рабочих, то пресловутые неистовства женщин, озверевших в очередях за тем, чего нет.
Лелютин ждал Ерофеева, но первым генерал принял не его, а вновь назначенного полицмейстера Ташкента Типоцкого, которого сам же рекомендовал на этот важный пост.
Типоцкий не скрывал радости по поводу нового своего назначения. Из чимкентского пристава в полицмейстеры Ташкента — скачок немалый. Ему не терпелось сказать генералу, что черную каракульчу для Марии Игнатьевны он еще вчера завез на дом, еще там две дюжины шкурок сура[3], хотел спросить, понравилось ли.
Типоцкий эту самую каракульчу получил в подарок от купца Каландарова, уличенного в двойной перепродаже казне полутора тысяч голов скота.
Хоть бы сказал генерал новому полицмейстеру спасибо, нет, не дождешься. Здесь, в кабинете, никаких фамильярностей, здесь только о деле.
— Ваша задача, господин Типоцкий, держать этих каналий в страхе. Агентуру заставьте работать по-новому, мулл, старшин и пятидесятников обяжите докладывать о всех недовольствах.
Типоцкий со всем соглашался, смотрел подобострастно, а сам думал про каракульчу. Неужели так и не поблагодарят его?
А Ерофеев продолжал наставлять:
— Еще попрошу вас строжайшим образом контролировать мое распоряжение, данное в июле. В знак преклонения туземного населения перед русской властью обязать всех туземцев приветствовать любого русского офицера и чиновников всех ведомств немедленным вставанием и низким поклоном. Тут большой простор для воспитания. Можете это обеспечить?
Типоцкий сказал, что может, но подумал, что не ко времени это все.
В самом конце разговора, уже простившись, генерал вроде бы спохватился:
— Да. Мария Игнатьевна просила передать, что будет рада видеть вас с супругой по четвергам. Нынче ведь тоже четверг.
Полковник Лелютин был несколько шокирован тем, что нового полицмейстера приняли раньше, чем его. Между тем факты, которые он приготовил для доклада, имели, с его точки зрения, весьма большое государственное значение.
Раскрыв скромную картонную папочку, Лелютин слегка обиженным тоном читал, что в последнее время отмечается усиление недовольства туземного населения русской властью, участились случаи выражения сочувствия своим единоверцам туркам, воюющим на стороне Германии. Сочувствие врагу выражается также в форме передачи слухов об успехах вражеских армий, о поражениях союзников в Малой Азии на Галипольском полуострове.
Лелютин нарочно читал по писаному. Пусть генерал поймет, что не только ему этот доклад адресован, может и выше пойти.
— …Кроме того, высказываются надежды на выступление против России всех мусульманских стран, а также надежды на изгнание русских из Туркестанского края и возвращение всей Средней Азии под владычество ислама…
Генерал Ерофеев слыл бурбоном и солдафоном, но о панисламизме и пантюркизме знал почти столько же, как и о панславизме.
— Я конкретно спрашиваю. Кто эти пантюркисты, что это за паны такие?
Лелютин хмыкнул:
— Все эти паны, ваше превосходительство, наиболее влиятельная часть высшего духовенства, улемы, если по-здешнему. — И продолжил чтение из картонной папки: — Но есть и другие тенденции. «…Среди молодых туземцев образованного класса существуют такие, что высказывают сочувствие к новым формам управления, есть люди, склонные связывать свои несбыточные надежды с парламентаризмом, социалистическими идеями…»
— Зачем вы мне это читаете? — откровенно резко прервал генерал. — Я и сам грамоте учен, на досуге прочту. Скажите мне, господин полковник, во сколько единиц вы исчисляете потенциальных врагов государства?
— В Ташкенте или во всем Туркестане?
— Ну, для начала в Ташкенте.
Лелютин задумался, удивившись неожиданной задаче.
— Неужто никогда вам не приходило в голову сосчитать по головам всех опасных лиц на предмет высылки, допустим, в Сибирь?
Полковник Лелютин направлял недавно деятельность полевых судов, выносивших смертные приговоры с чисто армейской, завидной для жандарма легкостью, ему порой казалось, что, будь его воля, он бы удвоил или утроил количество повешенных и расстрелянных на месте, но то был бунт с оружием в руках. Он глянул на генерала, не шутит ли тот.
Ерофеев не шутил. Мысль о превентивной высылке, удалении всех нежелательных туземцев, впервые осенила его, поразила его своей простотой. Генералу доставляло удовольствие смотреть на вытянувшееся от удивления и без того длинное лицо Лелютина. Он в упор спрашивал и одновременно думал, приглашать сегодня к себе Лелютина или не приглашать.
— Нуте-с.
— По Ташкенту… — Лелютин опять не решился назвать цифру. — Если по Ташкенту — тысячи две мулл, ишанов, мударисов. Еще тысячи полторы из числа симпатизирующих Турции торговцев. Еще полторы — молодежи, связанной с русскими недовольными элементами, рабочих, принимавших участие в забастовках.
— В пять тысяч обошлись бы?
— Обошлись. На первый случай.
— А в целом по Туркестану в двадцать тысяч?
— Возможно, ваше превосходительство.
— Ну так это всего двадцать эшелонов, сорок в крайнем
