— И вот три человека, с хорошим отношением к вам, подсудимый Крестинский, говорят то, чего не было?
Крестинский. Да.
Я преклоняюсь перед этим человеком.
Утреннее заседание второго марта завершается диалогом поразительной силы.
До предела взвинченный, перепуганный последствиями возможного провала и возможным высочайшим гневом, Вышинский после дополнительного опроса Бессонова и Розенгольца вновь обращается к Николаю Николаевичу.
Делать это — глупо, и за глупость возможна суровая кара, но Вышинский в своей службе Сталину давно уже сделал ставку только на верность.
Вышинский. Обвиняемый Крестинский, вы слышали это показание?
Крестинский. Я это отрицаю.
Вышинский. Отрицаете?
Крестинский. Отрицаю.
Вышинский. Безусловно?
Крестинский. Безусловно.
Вышинский. Конечно?
Крестинский. Конечно.
Вышинский. У меня больше нет вопросов.
Председательствующий. Объявляется перерыв на два часа.
Вечернее заседание 2 марта 1938 года, так же как и утреннее, по существу посвящено Николаю Николаевичу Крестинскому. Свидетелями против него выступают Г. Ф. Гринько и А. И. Рыков.
Прокурор, наученный первым заседанием, боится предоставлять Крестинскому трибуну, но его линия поведения все же отчетливо видна по стенограмме.
Бросается в глаза, как и прежде, спокойное достоинство Н. Н. Крестинского и злобная нервозность Прокурора СССР.
Вышинский. Выходит, что Крестинский говорит здесь неправду и пытается отвертеться от связи с троцкистами?
Рыков. Он не только говорит неправду, а хочет спутать ту правду, которая здесь есть.
Вышинский. Обвиняемый Крестинский, вы слышали это?
Крестинский. Да, слышал.
Вышинский. Вы подтверждаете это?
Крестинский. Я не подтверждаю, что я говорил неправду, и не подтверждаю, что хочу спутать правду.
Вышинский. У меня вопрос к Крестинскому. Но вам известно было, что Рыков занят подпольной борьбой?
Крестинский. Нет.
Вышинский. Неизвестно?
Крестинский. То есть я знал об этом из тех сообщений, которые делались на пленуме Центрального Комитета.
Вышинский. Ах, только так?
Крестинский. Только так.
И через несколько строчек:
Вышинский (Рыкову). Разговаривали о делах нелегального порядка?
Рыков. Разговаривали о нелегальных делах.
Вышинский. Вы утверждаете, что и Крестинскому известно было о ваших делах в нелегальной партии, а Крестинский отрицает это; выходит, что Рыков говорит теперь неправду, а вы, обвиняемый Крестинский, правду?
Крестинский. Я говорю правду.
Вышинский. А вы с какого времени начали говорить правду?
Крестинский. По этому делу?
Вышинский. Да.
Крестинский. Сегодня говорю правду.
Председательствующий. С двенадцати часов?
Крестинский. Да, на заседании суда.
На целую страницу опять идут «признания» Рыкова, Бухарина, Розенгольца, Зеленского и Гринько. Затем:
Вышинский. Позвольте спросить Крестинского? Обвиняемый Крестинский, все подсудимые находят, что в отношениях их говорят правду, вы говорите, что этого не было. Вы правду говорите?
Крестинский. Я говорю правду.
Вышинский. Сегодня?
Крестинский. Да.
На последующих почти тридцати страницах стенограммы вечернего заседания 2 марта прокурор уже не обращается к Николаю Николаевичу. Видимо, убеждение, что он «одумается», долго не оставляло организаторов процесса, очень им хотелось, чтобы он «одумался». Ему могло быть даже дано время «на размышление». Этим и объясняется то, что Вышинский несколько раз повторяет свои вопросы. Но всему есть конец. Прокурор оставил его в покое. Мы даже не знаем, присутствует ли Крестинский на скамье подсудимых после очередного двадцатиминутного перерыва, объявленного председательствующим.
Итак, в течение целого дня (вечерние заседания начинались, как правило, в шесть часов), т. е. с двенадцати часов дня на утреннем заседании и до восьми-девяти часов на вечернем, мы слышали четкие, сдержанные и мудрые ответы Крестинского, объясняющие причину самооговора и одновременно не дающие повода для обвинений в неуважении к закону и к удалению из зала суда. Остальные тридцать страниц вечернего заседания тоже весьма интересны, но в данный момент к делу не относятся. Стоит, пожалуй, отметить показания подсудимых, которые предназначены для косвенного подтверждения дела Тухачевского и Гамарника, да еще слова Рыкова о том, как он, будучи Председателем Совета Народных Комиссаров СССР и РСФСР, давал для антисоветского «Социалистического вестника» клеветнический материал о проблемах 1928–1930 годов «в связи с теми затруднениями кулацкого порядка, которые партия в то время преодолевала». (Читатель уже знаком с точкой зрения Рыкова по цитированной выше речи Сталина на объединенном пленуме ЦК и ЦКК в апреле 1929 года.)
Мы не знаем, как провели ночь участники этого процесса. Предположения свои я стараюсь до поры не высказывать. Утреннее заседание 3 марта интересно для меня лично тем, что там идет допрос В. И. Иванова, бывшего наркома лесной промышленности, одного из старейших членов партии, работавшего вместе с отцом в двадцатых годах в должности ответственного секретаря ЦК Компартии Узбекистана.
Мне кажется, что он носил пенсне. Это единственное, что я помню. Помню несколько лучше его дочь. Ее я видел на правительственной даче в Сочи. С ней мой отец играл в теннис. Помню еще, как отец убеждал ее или кого-то из ее знакомых, что советские динамовские ракетки лучше парижских.
В. И. Иванов на процессе подробно рассказывает, что он, так же как И. А. Зеленский, агент царской охранки…
Когда заканчивается утреннее заседание, в стенограмме не указано. Объявляется перерыв до шести часов.
Подробности, детали, частности, которые могли сохраниться в памяти немногих оставшихся в живых очевидцев, к сожалению, уходят и уходят.
Некоторое весьма продолжительное время рядом со мной жил один знаменитый журналист, писавший отвратительные отчеты о процессе. Он долго лечился после душевного заболевания. Мне очень хотелось подойти к нему и спросить… Но вдруг эти воспоминания повлияют на больную психику? Я посоветовался с его лечащим врачом и с одним из его знакомых.
— Ни в коем случае, — сказали мне. — Он очень еще слаб. Он ведь много пережил во времена культа личности. Его жена была любовницей Лаврентия, и он боялся, что в один прекрасный день Берия… Это и было в основе мучившей его мании преследования.
Жена журналиста, высокая длинноногая женщина, — уже бабушка. Я видел ее с мужем, иногда с внуком. Чаще с собакой. И муж, и жена редко разговаривали с посторонними. Ходили на пруд, с мостика кормили рыбок. Что ж, и они тоже жертвы культа личности.
Так вот и не решился я подойти и спросить. Он действительно мог расстроиться, если вспомнит, что писал.
Я не берусь судить его. Только пусть расскажет, как это все было, что он думал и что думает теперь. Пусть не содействует сокрытию. (Так я писал четверть века назад. Нет, не написал тот журналист о своих заблуждениях или своем падении. Не тому учили. А сегодня свидетелей мало, совсем мало. Но они есть.)
Дастархан
Моя жена Оля любит рассказывать о том, как мы с дочкой оказались в Ташкенте на праздничной демонстрации.
Я об этом не рассказываю, не получается. Мешает «боковое зрение», не могу о главном, сбиваюсь на объекты второго и третьего плана.
Оля рассказывает так:
— Седьмого ноября было очень тепло, просто жарко, больше двадцати градусов, и мы с утра очень радовались, что урвали кусок лета, когда в Москве холод, снег, вьюга. С утра под нашими окнами студенты театрального института танцевали андижанскую польку — ребята собирались на демонстрацию.
Под эту польку мы завтракали, под нее же вышли из гостиницы, решили
