– Эй, Мэтт, составь собаке компанию, ладно?
Текси уже пытается запихнуть свою массивную тушу Мэтту на колени.
– Конечно, – отвечает он.
Я удивлена, когда Рев ведет меня в свою комнату. Впрочем, он оставляет дверь
открытой и подводит меня к кушетке.
– Может быть, нам сесть спина к спине? – говорю я. Внезапно, я начинаю
нервничать, беспокоясь, как действовать дальше.
– Нет. Лицом к лицу. – Он садится, скрестив ноги, так же, как и тогда на скамейке
перед церковью. Гипс ложится ему на колени – четкое напоминание того, как много вчера
пошло не так.
Я сажусь более осторожно. Большинство моих мускулов болят.
– Рев. – Я медлю. – Я хотела поблагодарить тебя... за... за то, что ты сделал...
– Тебе не нужно благодарить меня. – Его голос тихий. Надломленный. – Я чувствую
себя виноватым, что не ответил тебе раньше. Если бы я позвонил... – Он прерывается. –
Это не оправдание, но у меня было много забот.
– Мне не стоило срываться на тебя, когда ты спрашивал меня об Итане. – Я
сглатываю. – Это не оправдание, но и у меня было много забот.
Его глаза ясные, неловко смотрящие на меня.
– Я знаю, Эмма.
Каждый раз, как он произносит мое имя, я вздрагиваю.
– Ты единственный человек в моей жизни, который не разочаровывает меня все
время. Я не... я не знала, как к этому относиться. Так что... извини.
– Не извиняйся. – Он протягивает руку, чтобы убрать волосы с моего лица. – Я
знаю, каково это, когда ты думаешь, что тебе некому довериться.
Я закрываю глаза и наслаждаюсь его прикосновением.
Но Рев убирает руку.
– Эмма... то, что ты сказала мне вчера об Итане. Когда ты спросила меня, ревную
ли я...
– Я не имела это в виду. Прости. Между мной и Итаном никогда ничего не было.
Все это... все это было притворство. Я просто искала кого-нибудь, на кого можно было бы
положиться.
– Знаю.
– И я знаю, что ты не ревновал. Я знаю, что ты беспокоился.
– Нет... – Он морщится. – Нет, я беспокоился. Очень беспокоился. Особенно, когда
я увидел, насколько эти сообщения безумны. – Он делает паузу. – Но до того... возможно, я
и ревновал. Немного. И я не осознавал до вчерашнего дня, что когда я говорил о том, что
все происходит по определенной причине и ждал какого-то особого знака свыше, на
самом деле все, что мне нужно было сделать, это перестать беспокоиться о том, поступаю
ли я правильно, а просто спросить тебя.
Я таращусь на него.
– Рев...
– Эмма?
– Да?
– Ты хочешь пойти на Весенний Бал?
У меня перехватывает дыхание и я чуть не начинаю хохотать.
– Ты хочешь, чтобы наше первое свидание было на школьных танцах?
Его щеки чуть розовеют.
– Ну. Я собирался спросить, не хочешь ли ты поесть куриные наггетсы у церкви, но это показалось мне таким старомодным...
Я хихикаю.
– Согласна на то и другое.
Рев снова гладит мою щеку. Я накрываю его ладонь своей, и не забываю о гипсе.
Я опускаю его руку и провожу пальцами по внутренней стороне его ладони.
– Не могу поверить, что ты сломал запястье, – говорю я. – Ты так сильно ему
врезал?
– Я хотел врезать ему еще сильнее.
– Болит?
– Вчера мне хотелось отрезать себе руку. Сегодня уже получше.
Я поднимаю на него взгляд.
– Можно мне подписать его?
Рев улыбается.
– Конечно. Думаю, в столе найдется пара маркеров.
Там находится три штуки. Красный, синий и черный. Я склоняюсь над рукой Рева.
– Тебе важно, что я напишу?
– Не-а. Можешь написать или нарисовать все, что хочешь.
Я прижимаю синий маркер к гипсу. Он гладит мои волосы, пока я пишу, и это так
приятно, что мне хочется оставить на его гипсе целую поэму.
Но затем я останавливаюсь и смотрю на него.
– Что значит Рев? Ты начал мне рассказывать, но так и не сказал.
– О. – Он снова краснеет и отводит взгляд.
– Это из Библии? – спрашиваю я. – Типа... Книга Апокалипсиса или что-то в этом
роде?
– Нет. – Рев улыбается. – Но попытка хорошая.
В его комнате так тихо, а воздух между нами наполнен покоем. Любое напряжение, которое было, исчезло. Мне совсем не хочется уходить.
– Это сокращенно от священника? Вроде верующего человека?
– Нет.
– Сокращенно от...
Уголки его губ приподнимаются.
– Хочешь продолжать гадать, или мне все же сказать тебе?
– Скажи.
– Это глупо. Мне было семь лет.
– С кажи.
– Ладно. – Он протягивает руку. – А ты продолжай писать.
Я продолжаю. Он говорит.
– Это было кое-что, что я услышал от папы. За обедом. Он профессор колледжа, в
основном политология, так что он постоянно рассказывает о чем-то таком. Когда я
впервые оказался здесь, я вообще едва ли говорил, но прислушивался ко всему. Он
повторял цитату: «Революция – это не яблоко, которое падает, когда созреет. Тебе придется
заставить его упасть». – Он делает паузу. – Меня только– Только разлучили с отцом.
Единственные цитаты, которые я знал, были из Библии. Я запомнил эту цитату и повторял
ее про себя снова и снова.
Я перестаю писать и смотрю на него.
– Революция.
– Да. – Он замолкает, затем дразняще мне улыбается. – Но можешь называть меня
Рев.
– Мне нравится. – Я продолжаю разрисовывать гипс, создавая большие объемные
буквы. – Кто это сказал?
– Че Гевара. Он был хорош в радикальных изменениях.
Я откидываюсь назад.
– Смотри. Что скажешь?
Он смотрит вниз. Улыбка исчезает, но взгляд, который появляется взамен, не
кажется недовольным.
– Ты написала «Бесстрашный».
– Ты не против?
Он проводит пальцами по надписи.
– Нет.
– Ты будешь носить короткие рукава, чтобы другие тоже могли это увидеть? – Я
слегка поддразниваю его, но это серьезный вопрос.
Рев колеблется.
– Ты не обязан, – говорю я.
– Нет. Нет, я хочу. – Он проводит здоровой рукой по волосам. – Думаю... я слишком
долго стеснялся этих шрамов. Я смотрел на них, как на знак того, насколько я подвел
своего отца. И не хотел, чтобы кто-то еще знал, насколько я на самом деле ужасен.
Я беру его обеими руками за здоровую руку.
– Рев.
– Когда в больнице мне накладывали гипс, медсеста сказала: «Ты выглядишь так, будто пережил что-то очень ужасное, сынок». – Рев делает паузу. – И другие люди тоже
мне это раньше говорили. Но вчера... после того, как я увидел своего отца...
– Ты виделся со своим отцом? – Я чуть не сваливаюсь с дивана.
– Да. Но я не хочу о нем говорить. Он больше не заслуживает и капли моего
внимания. Но когда та сестра сказала это, я понял, что она права. Он оставил мне эти
шрамы. Я пережил его.
– Это правда, – говорю я.
Он вытягивает руки.
– Единственное, что я ненавижу – это стих. Когда люди видят строчки, они
начинают читать вслух, и мне
