съедобная пища, питьевая вода без ржавчины и утонувших пушистых личинок; также и свечи, в мерцающем свете которых я видел лицо моего доброго друга Петруса Гонсальвуса. – Вот видишь, как в одном и том же послании могут ужиться Грех и Добродетель», – заключил Майринк. Я был благодарен ему за эту новость, но не хотел поощрять на новые подвиги подобного рода.
Мне не хотелось возрождать в памяти свою молодость. За десять лет я постарался забыть большую ее часть, выдирая из сердца иссохшие корни, – я посвятил свою жизнь продвижению наверх. Мое постыдное прошлое осталось в прошлом, если так можно сказать, и поэтому утратило право на существование. Теперь я заделался благородным господином, и я не позволю кому бы то ни было в Фельсенгрюнде узнать о моей ошибке.
Летом 1610 года наконец завершились работы над вестибюлями и нишами нашего лабиринта, аугсбургские плотники (ко всеобщему, кроме, пожалуй, трактирщиков, облегчению) покинули герцогство, а я приступил к внутренней отделке библиотеки. Я заказал гобелены в Брюсселе и Обюссоне; выписал из Аугсбурга золотых дел мастеров, чтобы те изготовили бронзовые канделябры и рамы для картин; что касается камня, то я попытался восстановить связь с семьей матери, мраморными магнатами Раймонди. Для этого я написал письмо во Флоренцию, моему прежнему учителю Пьомбино, и от него узнал, что мой дядя Умберто скончался от сердечного приступа в своем достопамятном кабинете на виа деи Калцаиуоли. То есть зачинщик моих приключений – человек, чей сапог едва не придал ускорение моему заду на площади Синьории и чьи усилия, направленные на то, чтобы почтить память покойной сестры, подстегнули мое превращение в сценического урода, – окончил свой жизненный путь. Я был безутешен, целый день ходил мрачный – ведь мне не представился шанс поразить старика величием моего успеха. Судя по всему, дела у моих флорентийских родственников шли не блестяще; Пьомбино прислал два письма, живописуя, какое щедрое вознаграждение я смогу получить, если положусь на их опыт. К сожалению, после жаркой стычки с казначеем, Вильгельмом Штрудером, мне пришлось положить конец этой переписке.
Расходы на проект и не думали сокращаться. Мне потребовалось лишь немного выдумки и малая толика двуличия, и –
Деньги пошли на покупку их буйной фантазии и смекалки: дорогого товара в актерской среде. Я нуждался в совете людей, которые, обладая скудными ресурсами, могли превратить пустой помост или угол банкетного зала в лес, римский сенат, берег Трои. Притушив свечи и факелы, мы вошли в пустую библиотеку, поскрипывая половицами. Актеры, возбужденные, как школьники, избегали ловушек, на которые я им указывал. Мои театральные друзья, пораженные извивами и лестницами лабиринта, его настоящими, обманными и потайными дверьми, согласились внести свой вклад в имитацию будущей роскоши.
Они остались в крепости Фельсенгрюнде, но ночевали в своей повозке (мой обергофмейстер не потерпел бы негодяев и сводников под «его» крышей), а днем трудились над античными бюстами и пустотелыми скульптурами. Я с удовольствием работал среди этих самоучек, раскрашивая деревянные столбы розовыми и белыми прожилками и, таким образом, превращая их в мраморные колонны. Здесь мне снова понадобилось умение Людольфа Бресдина выстраивать ложную перспективу (это была наша последняя очная встреча: через десять лет шальная пуля, направленная не иначе как дланью Господней, вышибет ему мозги), и он охотно работал вместе с актерами, которые лепили на стенах волюты, тимпаны и латинские фризы.
Чтобы герцог не догадался о нашей бурной, кипучей деятельности, на протяжении трех недель мы каждый вечер устраивали представление во дворе замка. Дважды, когда шел дождь и небо было затянуто тучами, герцог отметал возражения Морица фон Винкельбаха и отдавал банкетный зал на потеху труппе. Он обожал низкопробные фарсы, наш высокомерный патрон, и целую неделю заказывал пантомиму по «Фаусту», прыская и хлопая каждый раз, когда Папа Римский получал по шее или Испанского Короля дергали за бороду. Этот бенефис прекратился, когда усталые от однообразия актеры заменили короля Испании на Императора; губастый заказчик в негодовании поднялся с места и ушел в свои покои. Мефистофель вцепился в плечо Фауста, Фауст повис на Императоре, а Император закусил бороду. Но ваш рассказчик действовал быстро и умно – сумел остудить герцогскую ярость.
К концу этих трех недель отделка большинства помещений библиотеки была закончена: стены были либо расписаны сценами из «Эклогов» и обожаемого герцогом рыцарского романа «Тристан», либо задрапированы разношерстными тканями – это были сценические декорации, задники, которые ждали будущих экспонатов. Из Обюссона прибыли гобелены, мы развесили их в вестибюле и зале приемов. Работа моих декораторов завершилась, они могли ехать, что с удовольствием и сделали, поскольку устали от замка, от его мрачных стен.
Попрощавшись с актерами (и в последний раз обняв моего дорогого Людольфа Бресдина), я махал им с зубчатой стены. Даже когда они скрылись из виду в лесу и безжалостный ветер развеял их гомон, я еще долго махал рукой, чувствуя себя одиноким, как никогда.
Мои последние гости прибыли тем же вечером. Они приехали в закрытой карете, сопровождаемой двумя телегами с товаром и небольшим вооруженным эскортом. Я встретил их на Вайдманнер-платц – в этот раз в одиночестве, – велел конюхам заняться лошадьми и посочувствовал новоприбывшим, когда те пожаловались на усталость и ноющие зады. Их было двое: обе – бледные, тощие, средних лет. Их лица были испещрены оспинами. В тех местах, где пот смыл с кожи пудру, остались желтые полосы. Венецианцы, они были более привычны к качке гондол и плеску воды у берегов каналов, нежели к зубодробительной тряске конных повозок.
– Герцог уже ждет нас? – спросил один из них.
– Герцог неважно себя чувствует и не хочет, чтобы его недомогание передалось столь важным гостям. Позвольте мне предложить вам – и вашим людям – напиться и отдохнуть с дороги.
Они приехали из самой Венеции и привезли с собой те предметы роскоши, которые берут напрокат для свадеб своих дочерей даже самые скромные жители плавучей республики. Я должен был щедро вознаградить этих господ за такую жертву, поэтому, сверх обещанного, я добавил еще два кошеля из герцогской казны, чтобы быть уверенным в их осмотрительности, – я не мог допустить, чтобы придворные пузыри прознали о моих источниках.
Распорядившись насчет кормежки для слуг, я отвел венецианских купцов на улицу Вергессенхайт, в свое прежнее обиталище. Конечно, сырость не стала для них потрясением, но они все же кривились и старались не прикасаться к покрытым плесенью стенам.
– Скажите, что вам надобно, синьор Грилли, и мы уедем. Между нами не возникло той теплоты, какая бывает у земляков. Тосканцы и венецианцы – разного поля ягоды: первые обожжены солнцем, привыкли к высоким холмам и бегу облаков; вторые – тщеславны, земноводны и жадны.
– Покажите, что вы привезли, – сказал я, – и я не стану вас задерживать.
Я до сих пор могу повторить весь список. Он включал кресла из резного мугельского дуба, богатые турецкие ковры, парчовые подушки, изукрашенные зеркала, инкрустированные рубиновым стеклом, карту мира по Ортелиусу, шелковые розы, тюльпаны и лилии, четыре терракотовых льва, нуждавшихся в покраске, клетку для попугая, небесную сферу на подставке, вышитые золотом салфетки, отрезы синего сукна и еще около дюжины наименований. На столе выстроились блестящие башенки монет. Купцы никак не могли успокоиться, они сжимали подбородки, крутили кольца на пальцах, перешептывались на своем болотном наречии – соперники, ставшие друзьями по несчастью, – и вздыхали, как будто каждая сделка казалась им истинным самопожертвованием.
– Спасибо, господа, – заключил я, осенив их чернильными пальцами. Мы погасили свечу и вышли, опустошенные, в синеву рассвета. Повозки венецианских торгашей покинули замок, лишившись
