мастерскую, чтобы гоняться за красотами вульгарной природы. Ландшафтному художнику, закончившему свою работу, настоятельно рекомендовали не задерживаться в Фельсенгрюнде. Я попросил бугая Клауса лично отконвоировать живописца до северной границы герцогства.
За шесть лет я потратил восемьсот флоринов на покупку скульптур. Помимо прочего, там было бронзовое литье учителя моего отца Джамболоньи – гривастый «Лев», вызолоченный огнем, только хвост, увы, сломали при перевозке; «Спящая нимфа и сатир», купленные на распродаже вещей из дома одного знаменитого болонского торговца; еще один лев, на этот раз – терзающий лошадь, покрытый светло- коричневой патиной и красной матовой глазурью. (Видите, что осталось в памяти сына от творений его отца? Я гадал, касалась ли рука молодого Анонимо сусиниевского литья.) Герцогу особенно понравилась последняя скульптура, он неустанно сравнивал хищную львиную голову, плоть агонизирующей лошади, навеки пронзенной острыми клыками, с его отвратительной гравюрой дракона, пожирающего слуг Кадма. Благодаря Шпенглеру мне досталось несколько редких диковин: чернильница в виде краба, поднявшего клешню, чтобы схватить – и держать – очинённое перо: похожая была у моего отца; миниатюрный слоник из неизвестной мастерской, весь изрезанный морщинами; кубок в форме выпяченных губ сатира; несколько гладиаторов, изящно застывших в защитных позах, как будто последнее, что они видели в своих крошечных жизнях, – обращающий в камень взгляд Медузы Горгоны. Именно Георг Шпенглер прислал мне вечно модного «Летящего Меркурия», который, по настоятельному требованию герцога, сформировал динамичный фокус его скульптурной коллекции.
Держись, держись, затаивший дыхание читатель!
Как куратор я был неутомим. В сопровождении внушительного эскорта я часто ездил по Германии, охотясь за коллекциями, выброшенными на аукционы. Однако финансовые возможности крупных клиентов – среди них стоит назвать герцога Баварии – низводили меня до роли падальщика, способного торговаться лишь за ничтожные объедки. Ограниченный в средствах, я полагался на свои имитаторские навыки.
Давайте я расскажу вам, что успел сделать.
В гладкокожей, эротичной манере позднего Бартоломеуса Шпрангера (наверное, в качестве личной признательности: что-то вроде воскрешения Лазаря) я написал любимых куртизанок герцога в облике Каллисто, соблазняемой Юпитером, который, чтобы покорить упрямую нимфу, принял обличье Дианы. Классический сюжет убедил Альбрехта Рудольфуса в том, что это камерное произведение было вполне приличным. Я смягчил гусиную кожу куртизанок (им пришлось пролежать друг на друге несколько часов, а в помещении было прохладно) и «перекрасил» их с русой – на блондинку, и с шатенки – на брюнетку, чтобы напомнить герцогу о его плотской инициации, случившейся много лет назад (и, кстати, на мои деньги).
Потом я написал двух обнаженных, якобы Лукаса Кранаха (Старшего или Младшего), свой вариант «Святого Антония» Иеронима Босха и гравюр раннего Альтдорфера; сюжет был навеян перевалом Богоматери, где святой Георгий в сверкающих латах спасал девицу настолько мясистую и бесцветную, что понравиться она могла только немецкому дворянину. Хихикая про себя, я воскресил мертвую руку Джана Бонконвенто и дал миру новую Марию Магдалену, подделав работу моего первого хозяина и тем самым словно изгнав из себя его дородный дух. Для украшения Камергалери я написал портреты Альбрехта Рудольфуса, его родителей (улучшив восковые бюсты Теодора Альтманна) и, потакая придворной знати, изобразил Винкельбахов с их женами и детьми и Мартина Грюненфельдера в обществе его любимых гроссбухов.
Это были законченные произведения, не требующие какой бы то ни было доработки; но искусство подделки не ограничивается простым формальным сходством. Мне нужно было
На это было еще не все. Я отсылал эскизы ксилографии, снабженные липовыми монограммами Грина Бургкмайра, во Франкфурт, своему другу Людольфу Бресдину, и изготавливал бесчисленные рисунки («наброски» к известным произведениям или просто фантазии в чужом стиле) на любые сюжеты, библейские или античные, какие только смог припомнить. Рисунки эти, якобы спасенные из разоренных поместий каких-то немецких банкиров, сформировали основу бумажного раздела библиотеки; любимым занятием герцога стало разглядывать их через лупу, бормоча что-то себе под нос, подобно какому-то пыльному антиквару.
Конечно, имея на руках так мало образцов стиля, было очень непросто рисовать в манере Дюрера, Грина или Шпрангера. Люди, не зарабатывающие Искусством себе на хлеб, думают, что это занятие – сплошное удовольствие. Им кажется, что мысли художника легки и свободны, как мысли садовника, хотя на деле его голова забита сомнениями и тревогой. Наверное, и моя рука дрогнула – и не раз, – искажая линии штрихованных имитаций. Но герцога радовали новые поступления; и где-то с час я мог наслаждаться своими изделиями и достижениями, пока неусыпная нужда пачкать бумагу вновь не гнала меня к столу.
Однако не я один заполнял библиотеку; были ремесла, об освоении которых я не мог и мечтать. Я старался как мог обеспечить комфорт ремесленникам в восточном крыле замка: я пригласил часовщика, и ювелира, и одного молодого резчика по камню (который выдержал всего месяц в нашем горном тумане), и Мордехая бен Эзру, астронома из Кракова. Последний, обладая работающим телескопом, жил в Фельсенгрюнде целый год, называя в честь герцога небесные тела – те, об открытии которых он по невежеству своему не знал. (Не сказать, чтобы это было таким уж мошенничеством. Если мы на далекой Земле даем имя небесной сфере, оной сфере от этого ни жарко, ни холодно. Какое дело сверкающему бриллианту до его подлунного имени? Если червь, чудом избежавший смерти от моего сапога, назовет меня царем, по этой причине я вряд ли сделаюсь монархом в мире людей.) Этот странствующий ученый не имел особых притязаний на дружбу со мной. Более-менее я сблизился только с Адольфом Бреннером. Мы болтали на ломаном итальянском, кажется, единственном языке, на котором его мальчику, Каспару, было приятно смеяться, обнажая идеальные белые зубы: забавный контраст с его черным лицом. Прошло какое-то время, и за «Братскими объятиями» последовала еще дюжина веселых кукол, оживавших при помощи шестеренок и блоков. Механик сходил с ума по своим заводным созданиям, как будто они были его плотью и кровью, – особенно сильно он сокрушался, когда его неуклюжий мальчонка ронял их на пол или ломал заводные ключи. Все это пригодилось, когда Альбрехт Рудольфус – наш все более угрюмый патрон – заказал «несколько заводных детей», чтобы заполнить часы досуга.
– Непростое задание, – признался Бреннер, напуганный такой перспективой. – Но мы постараемся, так ведь, Каспар?
Вот так все «библиотекари» под моим началом посвятили себя своему ремеслу. Не обращая внимания на опасения казначейства – или запросы на новых рекрутов, чтобы помочь собирать растущие налоги, – Альбрехт Рудольфус совсем удалился от публичной жизни, даже обедал в библиотеке, забросив орден святого Варфоломея, который одиноко заседал в банкетном зале, провозглашая тосты за здоровье пустующего трона.
Меня, Томмазо Грилли, в одинаковой степени ненавидели и боялись. Эти блескучие насекомые, дворяне, обиделись на меня за то, что устройством бесплодных свиданий я отвлекал герцога от его долга – продолжения рода. Моя двойная обязанность – придворного художника и сводника – надолго укрепила мою власть в замке: это был секрет Полишинеля, бестелесная гербовая печать. Но уже назревала насущная необходимость в свадьбе, и в то же время страсть герцога к куртизанкам начала увядать. Его утомили собственные капризы; я понимал, что когда-нибудь, рано или поздно, он точно так же устанет и от меня. Поэтому, в последний день своего сорокового года, я взял в руки перо и бумагу. Пришло время найти герцогу жену.
