Чудеса и диковины

поддерживали. Экстаз самодовольства подхватил меня, как ручей – щепку, и потащил сквозь высокопарные речи и наигранное веселье свадебного пира; он набил мой желудок сластями и жгучими винами, а потом, много позже того, как новобрачные уединились в своих усладах, отправил меня, возбужденного и ликующего, в собственную кровать в южной башне. На крепостной площади раздавались радостные крики. Я лежал у себя в постели, разглядывал потолочный свод и пытался исторгнуть винного суккуба из своей груди.

Я проснулся от стука. Свеча на столе почти догорела. Я прислушался, приподнявшись на локтях. Померещилось? Или это было порождение моих сновидений о парче и изысканных угощениях, в которых Альбрехт Рудольфус, нагой, с вздыбленным членом, стоял у брачного ложа, держа меня за руку? В вязкой тишине я слышал сонные всхлипы одного из учеников и тихий стук, когда он ударился локтем о перегородку, ворочаясь во сне.

Успокоенный, я перевернулся на другой бок и накрылся с головой.

Кто-то опять постучал. Я пробежал по холодному полу и, против привычки, сразу отпер засов, не спросив, кто там.

Меня отбросило назад, а потом мне в нос уперлась пуговица знакомого жилета. Герцог развернулся и захлопнул за собой дверь с такой поспешностью, словно за ним гнались тигры.

– Э-э-э… милорд, что случи…

–  Тс-с-с.– Лицо герцога покрывали бисеринки пота; по щекам разлился непривычный румянец. – Твои ребята нас не слышат?

Я взял свою издыхающую свечу и повел его в мастерскую. Герцог тяжело дышал – ртом, как непослушный ребенок. Под сушившимся холстом я устроил укромный уголок.

– Все ли у вас хорошо, милорд?

– А разве похоже,что хорошо?

На протяжении нескольких долгих, ужасных мгновений я искал на руках герцога следы крови.

– Как… как себя чувствует моя госпожа?

– Спокойно спит. – Герцог оглядел спящую мастерскую, и его бешеный взгляд остановился на поддельном Дюрере. В мерцающем свете он пристально смотрел в тусклые глаза угольной Мадонны. Выглядело все это так, словно он пытался найти что-то знакомое, как сомнамбула, пришедший в себя в незнакомой комнате. – Она устала, Томмазо. Моя госпожа очень устала от сегодняшних празднеств.

– Да, все вышло на славу. Ваша светлость соизволит выпить? – Я показал на бутыль с вином, где плавали мушки и пыль. (Это вино предназначалось на уксус.)

– Чтобы я вернулся к жене, и от меня несло хмелем? Нет уж, спасибо.– Тут герцог заметил, как дрожат его руки. – Ладно, пожалуй, один бокал. – Он осушил кубок большими, жадными глотками. По его бороде побежала алая струйка. – Я не смог ничего сделать, Томмазо. Она была как святая, готовая к мученичеству.

– Она… отказала вам?

– Нет, наоборот – вроде как. Я рассматривал рисунки, что ты мне дал. Когда я вошел в опочивальню, она откинула одеяло. Потом подняла ночную рубашку… выше бедер. – Герцог нахмурился, вспоминая неприятное зрелище. – И так вот и лежала. Руки разбросала крестом, колени сжала. Она повиновалась… Боже мой, она повиновалась бымоей воле.

– Но ваша воля…

– Она…

– Увяла?

– Как цветок.

Теперь хмурились мы оба. Девственница, неприкосновенная в своей чистоте, кукла в распоряжении кукловода, она не сопротивлялась и не ободряла: какой мужчина смог бы исполнить свой супружеский долг в такой ситуации? И верный, изобретательный Томмазо Грилли был бессилен помочь своему господину в разрешении этой интимной дилеммы. После нескольких подкрепляющих бокалов рейнского я описал, как сокровенность Души может вписать себя в книгу Тела.

– Желание может прийти со временем, вслед за любовью, – сказал я. – Это ведь разновидность нежности.

Альбрехт Рудольфус прогрессировал: от отчаяния – к злости, от злости – к мрачной решимости. Он ушел после целого часа моих сердцеедских советов (Моих советов! Советов человека, которого никто никогда не любил!), твердо пообещав добиться своего.

Шпионы вернулись ко мне на рассвете. Они рассказали, что герцог не вернулся к своей невесте. Вместо этого наш мокрый петух соорудил себе гнездо из подушек у тлеющего камина в Риттерштубе.

Однако же днем я нашел его в добром расположении духа. Я делал вид, что верил его выдумкам, пока он сам себя не убедил в собственном геройстве, проявленном накануне. (Человеку, даже не особенно сообразительному, который живет много лет рядом с обманщиком и лицемером, невозможно не рука покоилась у меня на груди, чтобы ее грудь выдерживала холодные поцелуи моего уха или ее пышные волосы прикрывали мои отталкивающие черты. Прошли недели споров, угроз и подкупа (многое смыто обоюдными слезами), прежде чем я смог держать Магдалену за руку, пока она спала. Три ночи я слушал, как она ходит у моей постели, содрогаясь от омерзения при мысли о моем липком прикосновении, а потом твердо решил освободить ее от условленного сожительства, которое приводило лишь к обоюдной бессоннице. Я помню эти тусклые предрассветные часы, когда усталость и раскаяние прочистили мне мозги, и я впал в тяжкую дрему, и мне снились малоприятные сны: Магдалену и ее предшественницы, с гротескно выпяченными сосками и лицами пустыми, как автоматы Бреннера. Но с восходом солнца ужас рассеялся, как туман, и ко времени пробуждения я забыл о своем покаянном решении, и наши мучения продолжались.

Стоит ли мне притвориться, что освященный союз Альбрехта Рудольфуса был счастливее моего греховного сожительства? По возвращении герцогской четы из путешествия по Фельсенгрюнде между герцогом и герцогиней разверзлась улыбчивая пропасть. Он предложил руку супруге, выходившей из экипажа. Отставив палец, она едва коснулась его руки. Под глазами Элизабеты появились темные круги – почти синяки – неизбывной печали. Во сне ее лицо становилось совсем несчастным: словно маска, из которой улетучилось все веселье. Оно расцветало лишь от комплиментов заботливого обергофмейстера.

– Я рад, что у вас все в порядке, – крикнул я паре, принимавшей приветствия жителей замка. Элизабета прижалась к мужу, чтобы сильнее меня уязвить. Разве не я был виноват в ее печали: я, обманувший ее портретом будущего супруга, на котором тот был изображен писаным красавцем?

– Кажется, они поладили, – сказал Адольф Бреннер.

–  Кажется,да, – ответил я. Такой фасад видела публика. Наедине, судя по донесениям моих информаторов, они едва ли перекидывались парой слов. Герцог обрел убежище в своей библиотеке, откуда были изгнаны все советники и жена; Элизабета почти не выходила из своих покоев, где общалась на испанском со своими компаньонками, внимала цветистым комплиментам Морица фон Винкельбаха и обращалась за утешением к своему иезуитскому исповеднику.

Годы процветания сменялись беспокойными временами. Как вода из-под ледяного гнета, в Фельсенгрюнде просачивались тревожные новости о восстании в Праге, о новоявленном короле- протестанте и победе его партии над имперскими силами. Бедржих Збинек бежал с семьей в Вену, где собирался дождаться, когда солдаты Истинной Церкви восстановят свою Богом данную власть. Как только расчистились перевалы, Элизабета объявила, что хочет навестить отца. Альбрехт Рудольфус был рад отпустить ее; однако приличия – равно как и нахмуренные брови обергофмейстера – побудили его сопровождать жену в дальней поездке.

– Герцог с удовольствием пообщается со своим тестем, – говорил я себе, якобы обращаясь к Адольфу Бреннеру. – В конце концов, этот человек служил императору.

– А это хорошо? Для нас, я имею в виду.

Мое молчание было достаточно красноречивым. Бреннер зевнул и потянулся, хрустя позвонками. Его