– Что скажешь?
Он крутанулся на месте, поиграл кортиком, дав мне послушать звон металла, и резким движением снова вложил его в ножны на поясе. Я лишился дара речи.
– Идет мне форма, а?
– Где ты ее взял?
– Где взял, там больше нет. Тому, кто ее носил, она больше не понадобится. Все на свете можно купить, а нет, так отнять силой. Но боюсь, слишком поздно спрашивать у прежнего владельца, что бы он на это сказал. Кстати, должен поставить тебя в известность, что отныне ты для всех мой пленник.
– Что-что?
– Это единственный выход, Гвен. Так мы беспрепятственно пройдем кордоны. Что ж, – добавил он, потирая руки, – хорошее дело сделано. Идем занесем оставшиеся дрова в дом.
Я с облегчением заметил, что мальчики напуганы не меньше меня. И даже Йорденс, вернувшийся уж не знаю откуда, вздрогнул при виде брата в черных одеждах. Они вдвоем еще долго о чем-то говорили перед ужином.
Лизбет, взяв ведро, пошла доить коров с Нильсом, по-прежнему державшимся за ее юбку. Жестом она велела мне идти за ней в хлев. Там было очень темно, и я не сразу ее увидел. Она взяла мальчугана за руку, закатала рукав и показала ее мне, настойчиво глядя в глаза. Я подошел ближе и поморщился. Ручонка малыша была нехорошо вывихнута, и случилось это явно не вчера. Я дал Лисбет понять, что вряд ли смогу чем-нибудь помочь. Она порылась в кармане платья и достала монетку, маленькую золотую монетку, которую силой вложила мне в руку. Я стал отказываться, извиняясь за свое бессилие. Лихорадочная, безумная надежда в ее глазах в одно мгновение сменилась холодной злобой и самой густой, беспримесной, животной ненавистью, какую мне только доводилось видеть на человеческом лице. Я мог ее понять. Этот малыш был лучиком света в ее жизни, ее счастьем. Может, только ради него она и жила. Но чудес не бывает – здесь, как и в Бретани, в краю, где встречаются подводные лодки, в краю, где тонут рыбацкие шхуны, в краю, где каждую ночь под убаюкивающий плеск волн плавают тысячи мертвых моряков, затерянные в темных водах, в то время как старый безумец бродит по ландам, рассыпав свою гриву в лунном свете, и его потухшие глаза смотрят в бездонное, чернее склепа древних королей небо.
Я мог по крайней мере утешить ее иллюзией. Попытаться что-то сделать. Мальчонка разом просиял, увидев, как я достаю из кармана Даера. Я дал ему погладить мою строптивую птицу, и пибил на сей раз не возражал против нового знакомства. Потом он медленно провел клювом по вывихнутой руке, склонив головку, вдумчивый и уверенный в себе, указал место на запястье, там, где припухло, выпятил грудку и заворковал, после чего разразился одной из своих жутких тирад на кухонной латыни. Малыш залился смехом. Я вложил птицу в его здоровую руку и сосредоточился на запястье, держа его между пальцами.
Под припухлостью я чувствовал все крошечные смещенные косточки. В ладошке они были тонкие, легкие, что твои соломинки. Одну за другой, массируя и нажимая, я вернул их на место, не сводя глаз с лица Нильса. Последняя кость, та самая, на которую так прозорливо указал Даер, обещала быть самой болезненной, и я не знал, вытерпит ли он. Я повернулся к Лизбет и дал ей понять, что надо покрепче держать ребенка и дать ему закусить тряпицу. Она все сделала, и глаза ее просили меня продолжать. Я слышал, как за перегородкой, в комнате Йорденс и Матиас стучат пивными кружками о стол. Они недоумевали, почему суп еще не на столе. Я зажал запястье одной рукой, другой взялся за маленькие пальчики и резко дернул, отчего заходил ходуном весь сустав. Мальчик стиснул зубы, закусив кляп, из глаз брызнули слезы, а другая рука так крепко сжалась, что Даер запищал, точно раздавленная мышь. Я вправил сустав и почувствовал, как медленно перетекает в его ручонку тепло моих ладоней.
Малыш перестал плакать. Он удивленно таращился на свое запястье, которое вдруг обрело первоначальную форму. Даер не преминул выскользнуть из его руки и проворно прыгнул ко мне в карман; я чувствовал, как он весь трясется от возмущения. Большая красная рука Лизбет ненадолго зависла в воздухе, потом, потянувшись ко мне, ухватилась за мой рукав. Этот простой жест говорил многое. Я взял ее руку как мог бережно и вернул ее на плечи ребенка. Она отвернулась, встала и принялась обихаживать коров.
Я ушел в дом и сел за стол с мужчинами. Матиас вопросительно посмотрел на меня. Я в ответ только пожал плечами. Но когда в свою очередь вернулась Лизбет, что-то в атмосфере изменилось. Она шла расправив плечи, а на губах ее играла улыбка – должно быть, много лет никто не видел ее улыбающейся. Йорденс сжал ручку ножа так, что побелели пальцы. Он держал жену в узде, внушая ей страх, и при виде ее мало-мальски счастливого лица вышел из себя. Я был готов к худшему. Ревность – такая штука, ничего с ней не поделаешь. К счастью, Нильс кинулся отцу на шею и показал ему свою вправленную руку. Нож благополучно вернулся на стол.
Обезумевшая от тревоги мать и муж-тиран – знакомые рифы на пути знахаря. На сей раз я миновал их без особых потерь.
Что скажешь на это, старый Браз? Я вышел в плавание и учу лоцию.
Вкус можжевельника
Капитан вернул Матиасу пропуск. Остальные таможенники сидели здесь же, на берегу реки, за кружками пива, положив шляпы на колени. Красивый золотистый свет ложился на стену, у которой стояли мушкеты и пики, играл алыми бликами на коже барабана, висевшего на ручке двери. Опустив голову так низко, что грива занавесила глаза, грызла удила лошадь, ее согнутая задняя нога упиралась в землю кончиком копыта.
Когда мы отчалили, на берег выбежала маленькая собачка, заливисто облаяла нас и вернулась назад, гордая собой: нос кверху, хвост пистолетом. Самый толстый из таможенников наклонился ее погладить и помахал нам издали рукой.
Лодочник вез нас по реке среди лугов, утыканных большими ветряными мельницами. Земля была такая ровная и плоская, что виднелось море вдали. Белые паруса скользили под огромными скоплениями тяжелых туч. Волны, лодки, облака, мельницы – все это западный ветер готов был запросто смести. Порой он расчищал небо, и широкие просветы касались крон деревьев на горизонте.
Даер ловил каждый солнечный лучик, высовываясь, чтобы подышать воздухом. Моя брошенная в лодку куртка стала его домиком, куда он всегда мог спрятаться. Старея, пибил все больше зяб, а так как у меня не было для него ни зернышка солириса, ни капли можжевеловой, характер он показывал все чаще. А ведь ему в нашем плавании было куда комфортнее, чем мне. Тяжелая цепь, прикованная к железному кольцу на дне лодки, надежно держала в плену мою ногу. Лучше было бы, конечно, без нее погреться на солнышке. Но Матиас настоял на этой инсценировке: только так, по его словам, я мог сойти за пленника под конвоем. Должен признать, это работало. Ему достаточно было предъявить клочок бумаги с нацарапанными на нем каракулями, указав на меня подбородком, и таможенники пропускали нас, едва взглянув.
Мы плыли на юг. Там, дальше, говорил Матиас, заканчивается территория Двенадцати провинций и с ней юрисдикция летучей таможни. Мне эти сведения мало что давали. Я смутно понял, что мы находимся в некоем подобии республики, и пожалел, что мало протирал штаны на школьной скамье. Даже где расположена Франция, я плохо себе представлял, а уж тут и подавно…
Большая стая диких гусей пролетела над нашими головами. Безупречный клин быстро растаял вдали. Мы вышли в широкий канал. Наше суденышко проплывало мимо
