…выводя вручную значение высоты начала вывода из пикирования…
…фиксируя угол шага винта…
…снимая нагрузку с ручки управления, тем самым балансируя машину…
Ввод в пикирование осуществляется плавным отклонением ручки от себя. Но получилось немного резковато (видимо, из-за груза), и не предупреждённый Осечкин ахнул, подавив мат, ощутив на некоторое время приступ невесомости.
Вертолёт пошёл в пологое пикирование.
Двигатели выли чуть в новой тональности – при вводе в пикирование наблюдается уменьшение частоты вращения несущего винта.
– Угол пикирования – двадцать! – бортинженер уже вёл свой контроль.
– Высота!
Ответ…
– Скорость?!
– Оптимально. Идём!
Вертолёт нырнул в пелену.
– По логике, крейсер должен стоять носом к ветру, а стало быть – заходим с кормы?
Шабанов не ответил. Он был занят управлением, удерживая машину от крена, следя по авиагоризонту за углом тангажа.
Скорость росла, и чувствовалась увеличивающаяся тяга винта – на ручке появилось давящее усилие. А также закономерное лёгкое скольжение влево. Компенсировал. Управляемое падение было стремительным.
Запищал сигнализатор высоты радиовысотометра.
– Командир! Выходим! Высота!
– Слышу. Вижу, – голос пилота совершенно спокоен.
– Скорость – двести пятьдесят.
Шабанов плавно потянул ручку управления на себя. Почувствовалась перегрузка.
Обычно при скорости до 250 км/ч вертолёт легко и охотно выходит из пикирования, но в этот раз просадка всё же оказалась больше расчётной.
– Командир – высота!
Поверхность летела навстречу.
«Да! Перебор, – не теряя самообладания, подумал Шабанов, потянув на пробу ручку чуть сильнее. Машина сразу задрожала, что говорило – надо уменьшить угловую скорость. – Тут ещё Слава паникует. И не заткнёшь его».
Слава паниковал:
– Командир! Высота! Сбросим балласт?
– Дурак! «Подпрыгнем» и лопастями (прогнутся вниз) вдарим по хвостовой балке.
«Миль» держался уже почти горизонтально, но продолжал снижение.
– По-моему, я его вижу!
Внизу рассеянные, пожираемые туманом лучи – мишень сама себя выдавала мельтешением прожекторов.
– Вот тебе и цель! Готовься к сбросу.
Английский крейсер – вид почти идеально с кормы. Лучи прожекторов джедаевски полосуют туман и поверхность моря. Но ни одного вверх.
Вертолет, наконец, вышел на горизонталь, и теперь пилот снова тянул его выше. Выше мачт корабля.
Всё внимание было на переднюю полусферу.
– Сброс по моей команде! – Спокойствия и у Шабанова как не бывало.
– Мачты! – почти воет Осечкин. – Мачты зацепим!
– Сброс!
Мачту… грот-мачту задела сброшенная связка бочек. Разорвалась сетка, рассыпая груз от миделя до носовой надстройки.
* * *Это было нечто совершенно невообразимое – примерно в двухстах ярдах со стороны кормы из тумана вывалился нечто, воя, казалось, совершенно невыносимо давящим, бьющим по перепонкам звуком. Кэптен Деэ орал, но сам себя не слышал!!! Лишь что-то больше похожее на «А-а-а-а!».
Оборвав свой бесполезный крик, подумал: «Господи Иисусе, всё-таки дирижабль?! Он несётся прямо на нас! Да он падает!» Чарльз Деэ замахал руками, пытаясь хоть так отдать какие-то распоряжения оцепеневшим офицерам.
Он и сам на мгновение замер, глядя, как неузнаваемый, а потому невообразимый аппарат, грохоча с жутким свистящим пришёптыванием, пролетает выше. И часть этой непонятной конструкции цепляет топ-мачты, падая… падая прямо на крейсер.
А потом пыхнуло оранжевым клубком огня, захлёстывая брызгами жидкого пламени и мостик.
* * *– Твою мать! Хренов камикадзе! – орал бортинженер.
Заложив разворот, Шабанов смотрел на результат атаки – бело-розовое зарево внизу просматривалось отчётливо. Доложился:
– Я борт «три полста», груз сбросил. Наблюдаю обширный пожар.
– Добро, – ответили с ледокола.
Снова вернулось спокойствие. Заткнулся и бортинженер.
«Миль» послушно полез на тысячу метров вверх. Стрелка гирокомпаса выставилась почти на восток.
– Возвращаемся.
* * *Лишь одна из бочек бездарно канула в море. Сработавший в ней инициатор подрыва успел воспламенить содержимое, и у борта «Бервика» расползлась горящая маслянистая лужа.
Остальные «гостинцы» рассыпались, раскалываясь, расплёскивая сгущённую субстанцию. Огонь почти мгновенно перекинулся от одной горючеопасной лужи до другой, охватив довольно большой участок от миделя до фок-мачты.
Экипаж до утра боролся с возгораниями, столкнувшись с неведомой для себя проблемой – липучей, никак не желающей тушиться дрянью. Пожарные расчёты выбывали, получая ожоговые травмы. Доставалось матросам и от детонации боеприпасов артиллерии среднего калибра, поданных к орудиям, как ранее думалось, «продуманно заблаговременно».
Офицерам и кептэну Деэ поначалу повезло – их лишь заляпало с разбившейся бочки, наполненной только бензином. Позже их, обгоревших в разной степени, разместили в лазарете.
Но основным коварством оказались выделяющиеся при горении напалма ядовитые газы, от которых люди умирали на лазаретных койках уже по пути домой.
Флагманский «Суворов»
В ночь корабли подсвечивались топами, перемигивались дежурными огнями брандвахты, щетинились лучами прожекторов, высвечивая, пугая тенями торосов.
Туман едва позволял высмотреть ближайшего мателота, курящегося дыханием топок, гоняющих пар кочегарок – обогреть утробу корабля и людей.
В адмиральском салоне подле стола с разложенной картой застыла всё ещё подтянутая, закованная во флотский мундир фигура командующего.
«Подтянутая» сказать было бы не совсем правильно, скорей всё ещё крепкая. Однако годы брали своё, и некогда бравый адмирал погрузнел усталостью почти шестидесятилетнего человека, вся бравость которого трансформировалась в невыносимый характер.
А спустя всего три часа Зиновий Петрович совсем расклеится под действием напряжённого ожидания, частично алкоголя и дрянного состояния хронического недосыпа.
Но не полетят, разбиваясь, пресловутые «зрительные трубы». Историю как всегда любят приукрасить или, наоборот, извалять в неправде.
Рожественский, несомненно, был крайне вспыльчив, нетерпелив, авторитарен, но никаких адмиральских жалований не хватит возмещать ущерб короне (сколько их там упоминалось – «труб зрительных – 50, биноклей – 100»). А потому количество расколошмаченной именно Зиновием оптики можно смело минусовать, а то делить на два… три.
Ныне же он, находясь в салоне, где у него имелись свои… личные (милые сердцу) вещи, и вовсе не давал волю рукам, выплёскивая и одновременно гася свой
