граната. Сам сделал. Можно хоть сейчас идти в атаку, а приказа нет. Вот, смотри: добро?
Он повернулся ко мне, показывая металлический цилиндр, набитый толом, с приделанным к нему колпачком капсюля.
— Так приказа, говоришь, нет? А в Боре целый склад с настоящими гранатами и совсем нетрудно их взять… Что же вас тут держит? — допытывался я.
Бойцы наперебой объясняли нам свое положение. Задержка не за ними. Они готовы штурмовать Бор и днем, и вечером, и на заре или еще раньше, «док зора не помолила лице». [9] И в нетерпении как-то ночью они едва было сами не двинулись на Бор, когда увидели над рудником косматое пламя пожара. Но… начальство удержало, объяснив, что есть инструкция верховного штаба, которая предписывает Бор не трогать, так как рудники, шахты и завод — народное добро, пригодятся после войны. Партизаны резонно возроптали: раз их добро в неприятельских руках, значит, тем более необходимо поскорее вернуть его назад. В это время из лагеря в Майданпеке к партизанам пробрались десять сербов и трое русских — хорошие, смелые ребята, — они еще больше взбудоражили людей. Русские сами явились к командиру корпуса, только что прибывшему в бригаду, и стали настойчиво требовать от него какого-нибудь дела. Тот сначала отказывался, а потом разрешил двум лучшим батальонам напасть на Майданпек. Партизаны пошли, но у самого рудника наскочили на засаду эсэсовцев и четников, вооруженных автоматами. Только зря погибло много храбрых бойцов, коммунистов; в отчаянной схватке с фашистами пало и трое русских смельчаков.
Плохи дела, сокрушались бойцы, похвалиться нечем. Это Хомолье им вообще не по душе. Говорят, в соседней Крушевацкой области партизаны ни днем, ни ночью не дают покоя фашистским властям. Предатель, генерал Недич, тот самый, что сдал немцам Белград и организовал угодное им, лакейское правительство, жандармерию и свое сербское гестапо, жалуется в воззваниях к населению, что «область стала форменным адом», он закликает «людей, находящихся в лесах и горах», прекратить нападения. А вот тут, у Черного Верха, сидят неделями на месте, караулят в ущельях немецкие обозы, как какие-нибудь гайдуки в старину, мерзнут, болеют и все чего-то ждут, на зиму глядючи, а чего — никто не знает.
— У нас тоже так, брате, — глуховатым голосом сказал худой боец, тот, что угощал меня сыром.
У него был измученный вид; на остроносом костистом лице, туго обтянутом коричневой кожей, лихорадочно блестели светлые глаза с расширенными зрачками.
Смущенно теребя кончик длинного носа, он пояснил, что прибыл сюда с курьером Корчагиным из Первой бригады, которая стоит у Ливно в Западной Боснии.
— С Корчагиным? — удивленно переспросил я. — С русским?
— Нет. Это кличка политкомиссара нашей роты Иована Милетича. Мы надеялись получить здесь приказ… приказ о наступлении на Синь, — запинаясь, сказал боец.
— И не получили?
— Нет, не получили.
— Вот видите!
Кругом зашумели.
— Н-да, положение скверное, — раздумчиво протянул Колачионе.
— Вот тебе и улыбнулась фортуна, — поддел его Марино.
— Брате! — вдруг обратился ко мне изможденный боец, взмахнув рукой. — Идем-ка к другу Корчагину. Будет тебе рад. Он любит русских и все тебе расскажет.
Мне не терпелось узнать поскорее о положении на фронтах, о новых успехах Красной Армии, о том, что делается в мире. Политкомиссар роты должен был знать все последние новости. Вместе с Лаушеком я пошел за партизаном. А наши спутники остались у костра».
6
«…Близ самых скал, возле большой палатки с часовыми у входа, было устроено несколько шалашей из еловых веток. Партизан, сопровождавший нас, нырнул в один из них, через минуту по его знаку мы последовали за ним.
У небольшой кучки тлеющих углей, подернутых голубоватым пеплом, сидел на корточках молодой парень, лет двадцати трех. Завидев нас, он порывисто вскочил; невысокий ростом, стройный, широкий в плечах. На его складном, гибком теле несуразно обвисал чересчур просторный немецкий китель с протертыми обшлагами. Я сразу же очутился в его крепких объятиях, почувствовал на своем лице прикосновение подстриженных усов.
— Ты русский? Да? — Немного отстранившись, но крепко держа за плечи, он пытливо и быстро оглядел меня, словно желая найти внешние признаки того, что я действительно русский, потом усадил с собою рядом. — Как тебя звать?
Он говорил по-русски почти правильно.
— Николай Загорянов.
— Николай? А меня Иован, по-вашему — Иван, Иован Милетич. Ну, садись ближе ко мне. Это так хорошо, что мы встретились, Николай!.. Я давно знаю это имя. Вот смотри.
Он достал из полевой сумки сильно потрепанную книжку. На обложке я прочел: «Како се калио челик».
— Это роман «Как закалялась сталь» на сербском языке. Ваш Островский написал. Его тоже звали Николай. Я очень люблю эту книгу. Она всегда со мной. Я даже взял себе фамилию его героя, когда началась война. Может, это нескромно?.. Если бывает тяжело, я раскрываю книгу и читаю. Становится легче на душе… Ну, знакомься с моими товарищами. Это Джуро Филиппович, который тебя привел, спасибо ему. А это Бранко Кумануди… Бранко, ты что, спишь?
Из темного угла вылез закутанный в итальянскую шинель партизан, неуклюжий и грузный, с лоснящимся, одутловатым лицом и большой курчавой головой. Протерев заспанные глаза, он улыбнулся мне во весь рот и ни с того ни с сего сказал:
— Хвала богу!
— Мы все любим Советскую Россию, — с мягкими интонациями продолжал Иован Милетич. — Любим с детства. Я очень хочу, чтобы все плохое, что еще у нас есть, мы уничтожили, а всему хорошему научились бы у вас.
Он подбросил на тлевшие угли немного сучьев. Пламя ярко разгорелось. При его свете я, наконец, разглядел как следует этого парня с пылким темпераментом, резковатого и быстрого в жестах и речах. То, что он взял Корчагина себе в пример, тотчас же расположило меня к нему. Во всем его облике было что-то привлекательное, запоминающееся. Крупное смугловатое лицо, тщательно выбритое, с подстриженными усиками и чуть намеченной бородкой, открытый высокий лоб, небольшой правильный нос, несколько выпяченные губы, разлетистые широкие брови, темно-русые густые волосы. Глаза блестящие, карие, с продолговатым разрезом, взгляд твердый и прямой.
Милетич настойчиво начал звать меня в Боснию, в свою роту, в Шумадийский батальон Первой Пролетарской бригады, и тут же, не давая мне опомниться, торжественно заявил, что отныне мы — он и я — побратимы, названные братья: будем, как перелетные птицы в стае, крыло к крылу, во всем станем помогать друг другу. Таков старинный обычай побратимства.
«Русы храбрые юнаки, воевать помочь они нам могут!» — продекламировал Иован.
Обрадованный и возбужденный встречей со мной, он только сейчас заметил Лаушека, скромно присевшего у входа.
— А ты кто? — схватил он его за плечи. — Тоже рус?
— Нет, я чех, Евгений Лаушек.
— Чех? Замечательно! Все славяне — братья! В нашей бригаде, — с увлечением говорил Милетич, — есть люди всех национальностей страны, все простые трудящиеся. Потому она и называется Пролетарской. У нас Народный фронт! Вот Джуро, он серб. Крестьянин и лесоруб, умеет пахать, сеять, лес рубить и делать из дерева чашки, ложки, кадушки, гусли. Он из очень бедного села Велики-Цветич, это возле Дрвара, где сейчас находится наш верховный штаб. Видите, какой он худой? Кулаки сдирали с него кожу и лепили на
