Каким-то шестым чувством я понимала, что это дом-хищник. Но я была умна, как кролик – юркий, сообразительный, маленький кролик. Я взяла мадам Франкенштейн за руку и, задрав голову, заулыбалась.
– Ах, – сказала она удивленно; она всегда удивлялась, когда вспоминала обо мне. Она улыбнулась и погладила меня по голове. – Тебе здесь понравится. И Виктору это пойдет на пользу. И всем нам.
Одна из трех служанок отвела меня в комнату. Четыре столбика кровати перекликались со свинцовыми прутьями на окне, из-за чего комната напоминала клетку. Но матрас был мягкий, а одеяла – теплые, и бдительность зверька была усыплена.
Просыпаясь по утрам, несколько драгоценных секунд я лежала с крепко зажмуренными глазами. Я вспоминала ощущение пустого живота, жестокие побои, страх, холод и всегда – неизменно – голод. Несколько драгоценных секунд я держалась за эти воспоминания, а потом открывала глаза и улыбалась.
Меня продали Франкенштейнам за пару монет, и я жила в страхе, что и они когда-нибудь меня продадут. Я зависела от их милости, поэтому я делала все, что было в моих силах, чтобы сохранить их любовь. Возможно, они бы простили мне непослушание, но я не собиралась рисковать. Никогда.
Я нравилась Виктору, но он был всего лишь ребенком. Мадам Франкенштейн большую часть дня проводила в постели. Я не могла положиться на ее доброту. А судья Франкенштейн никогда даже не обращался ко мне напрямую, а к моему присутствию относился с тем же равнодушным снисхождением, какое он проявил бы, приведи его жена бродячую собаку.
Мне необходимо было стать той, кого они полюбят. И потому я выбиралась из постели, оставляя в ней все свои желания, и надевала неизменную кроткую улыбку так же, как надевала теплые носки.
Виктор был странным. Но сравнить его я могла только с маленькими дикарями моей опекунши. Виктор никогда меня не бил, никогда не воровал мою еду, никогда не удерживал мою голову в озере, пока перед глазами не начинали кружить звезды. Он пристально, осторожно наблюдал за мной, словно изучая мою реакцию на все вокруг. Но я была осторожнее него и никогда не показывала ничего, кроме любви и восхищения.
Только прожив в доме у озера несколько спокойных недель, я наконец поняла, почему в обращенных к нему взглядах отца и матери иногда появлялся страх.
Я собиралась у себя в комнате и как раз надевала туфли, когда услышала пронзительные крики.
Первым моим порывом было спрятаться. В шкафу было местечко – на вид слишком тесное для человека, но я знала, что помещусь: некоторое время назад я на всякий случай это проверила. Кроме того, окно было открыто, и я могла выпрыгнуть, спуститься по шпалере и в считаные секунды спрятаться среди деревьев.
Но я знала, что люди, которые живут в красивых домах, так не поступают. И если я хотела остаться, то возвращаться к прежним привычкам было нельзя.
Я тихонько выбралась из комнаты, прошла по коридору и на цыпочках спустилась вниз по лестнице. Теперь я поняла, что это голос Виктора, хоть он и был искажен злобой так, как я еще не слышала. Голос доносился из библиотеки – комнаты, куда мне входить запрещалось.
Немного потоптавшись снаружи, я толкнула дверь.
Виктор стоял спиной ко мне в центре комнаты, по которой как будто прошелся ураган. Пол был завален порванными книгами. Виктор тяжело дышал, а его узкие плечи дрожали от крика, который можно было ожидать скорее от животного, чем от человека. В руке он сжимал нож для бумаг.
В дальнем конце комнаты жались к стене его родители с перекошенными от страха лицами.
Я все еще могла уйти.
Но судья Франкенштейн посмотрел на меня. Он никогда на меня не смотрел. В тот день в его глазах была отчаянная мольба. И тяжкий груз ожидания.
Инстинкты взяли верх. Мне приходилось освобождать зверей, попавших в капканы. Происходящее чем-то напоминало этот опыт. Тихонько напевая без слов, я медленно приблизилась к Виктору. Я протянула руку и осторожно погладила его по затылку; теперь я напевала полузабытую колыбельную. Он застыл, и его тяжелое дыхание замерло в груди, постепенно успокаиваясь. Не переставая поглаживать его по затылку, я обошла его так, что мы оказались лицом к лицу. Я посмотрела ему в глаза – распахнутые глаза с расширенными зрачками.
– Привет, – сказала я. И улыбнулась.
Он смотрел на меня, сдвинув брови. Я перенесла руку с затылка ему на лоб, разглаживая его напряженные черты.
– Элизабет, – сказал он.
Не глядя на учиненные им разрушения, он опустил глаза и уставился на наши ноги.
Я забрала у него нож для бумаг и положила его на стол. Потом взяла его за руку и сказала:
– Давай устроим пикник?
Он кивнул, все еще пытаясь восстановить дыхание. Я развернула его к двери. Уводя его из комнаты, я оглянулась через плечо и увидела на лицах его родителей подобострастное облегчение и благодарность.
Он никому не причинил реального вреда, но упрочил мое положение в семье. Может, я и принадлежала ему, но и он тоже принадлежал мне.
С того дня мы с ним стали по-настоящему неразлучны.
– Я тоже ему нужна, – сказала я.
– Что? – откликнулась Жюстина и притормозила перед домом с обшарпанной серой дверью.
Я помотала головой.
– Смотри!
На другой стороне улицы виднелась книжная лавка, притулившаяся в вечной тени нависающего над ней особняка.
На этот раз я подождала, чтобы удостовериться, что мы не попадем под копыта проскакавшей мимо лошади, но только ради спокойствия Жюстины. Затем я торопливо потащила ее через мостовую. Задыхаясь от волнения, я толкнула тяжелую дверь лавки.
Приглушенно, с какой-то обреченностью зазвенел колокольчик, возвещая о нашем появлении узкие стеллажи и опасно покосившиеся полки. Если библиотека поражала величием и пышностью, это место производило гнетущее, давящее впечатление. Каким образом здесь можно было подступиться к поискам желанного сокровища, для меня оставалось загадкой.
– Минуточку, – раздался откуда-то неожиданно высокий, женственный голос. Насколько я могла судить, комната могла уходить в глубину на несколько лиг – полный обзор перекрывали полки. Это был лабиринт знаний, вот только путеводной нити у меня не было. Мне придется подождать, пока Минотавр придет ко мне сам.
Жюстина встала у порога, чопорно сложив руки перед собой. Она напряженно, с надеждой улыбнулась мне. Я была слишком взвинчена, чтобы улыбнуться в ответ. Я уже собиралась звать книготорговца, когда из-за стеллажа появилась женщина немногим старше нас. Ее передник был покрыт пылью, а в волосах, убранных с помощью шпилек, торчал кончик угольного карандаша.
Она была красива какой-то приземленной красотой: не напоказ, не из необходимости – ее красота была просто частью ее самой. Ее
