– Надо завести пластырь! – Лютер указал пальцем. – Скорее! Туда!
По правому борту я увидел вспученный бугор обшивки, из-под которого, как мне показалось, и доносился свист уходящего воздуха. Пробоина. Я представлял пробоину мощнее – дыра, размером с пушечное ядро, оборванные и искрящиеся кабели, рев воздуха, вырывающегося наружу, космос, вливающийся внутрь. Но пробоина оказалась какой-то… заурядной.
Я поднырнул под домкрат и стал толкать его плечом, стараясь подогнать пластырь к пробоине, а основание домкрата упереть в комингс. Это оказалось нелегким делом. Проклятый домкрат вырывался, выворачивался, как огромная сороконожка, пинал опорами по ногам и бил воротом в спину, а свист тем временем усиливался, так что стало казаться, что я слегка задыхаюсь.
– Давление падает… – сообщил откуда-то сбоку Лютер. – Через три минуты отсеки заполнит газ…
Кажется, Лютер сознание потерял.
Три минуты. Потом газ. Потом газ начнет сворачиваться в гель. Насколько я знаю, в случае выброса геля в отсеки, бортовой компьютер подает аварийный сигнал Земле и через семь часов прибывает спасательный катер. Миссия к Объекту считается проваленной и прекращается, меня ненавидят. Почему меня – потому что я не завел этот самый пластырь. Лютера и Ярослава вместо летних каникул отправят искупать провал на Марс, а я…
А я всю жизнь думай – отчего это при встрече со мной некоторые с улыбкой отводят в сторону глаза. Я схватился с домкратом вновь, и схватка была серьезной. Я зарычал и напружинился, внутри организма что-то хрустнуло, домкрат выпрямился, и пластырь встал на место. Я схватился за рычаг и стал его крутить.
Домкрат распрямился и приложился к пробоине, свист стих. Я расслабился, выдохнул и подумал, что странное это дело, на любом корабле должна существовать автономная система на случай аварии. В конце концов при аварии экипаж может оказаться в бессознательном состоянии, и корабль должен сам латать пробоины, диагностировать двигатели, поддерживать системы навигации и жизнеобеспечения, почему тогда…
– Стазис восстановлен, – сообщила Мими. – Маршевые двигатели будут запущены через двадцать секунд. Гравитация возобновится через двадцать секунд. Приятного ускорения!
Я услышал смех. Обернулся. У входа в отсек безобразненько покатывались со смеха Лютер и Ярослав. Секунду я не мог догадаться, что они там веселятся, потом догадался. Я идиот. Я терминальный идиот. Только что я, надрывая последние пятки, заделывал метеоритную пробоину с помощью ржавого механического домкрата, кувыркаясь в невесомости, поминая космических чертей и опасаясь, что вот-вот кончится воздух.
Гравитация. Домкрат заскрипел, но не отвалился. Вот тебе и пластырь.
– Поздравляю, – ухмыльнулся Ярослав. – Ты преодолел первые сто астрономических единиц, выдержал настоящее межпланетное испытание… Теперь ты не черпак соплистый, теперь настоящий космопроходец! КП!
Ярослав и Лютер перестали хохотать, соорудили строгие лица, подошли ко мне.
– Держись, впередсмотрящий! – сказал Ярослав.
– Крепись, впередсмотрящий! – сказал Лютер.
– Прощай, черпак! – сказали они вместе.
После чего непосредственно Лютер влупил мне в плечо кулаком. Нужно устоять. Лютер, десантник и суперкарго, не хиляк, а при посвящении принято бить крепко, чтобы обязательно остался синяк и чтобы он желтел две недели. Я сделал презрительное лицо, хотя удар у Лютера мощный, левая рука закисла.
Но тут влупил Ярослав. Удар командора оказался гораздо суровее, так что у меня щелкнули зубы, и я прикусил до крови язык. Плечо немедленно распухло, правая рука обвисла, и это при том, что сам Ярослав бил левой. Сегодня выдался трудный день.
– Не сердись, Макс, – улыбнулся Ярослав. – Это традиция. Если ты первый раз в дальнем космосе и разменял первую тысячу астрономических единиц, ты должен пройти процедуру посвящения!
– Мы выбирали из двух сценариев, – ухмыльнулся Лютер. – «Прострел», или «Потеряшка». Я, как десантник, склонялся именно к «Потеряшке», но Ярс был против, все-таки он…
– «Потеряшка» – это для староходов, – приосанился Ярослав.
Надо полагать, с «Прострелом» я ознакомился, боюсь представить, что из себя представляет «Потеряшка».
– Теперь можешь набить наколку, – кивнул Лютер. – Я запрограммирую ремонтного бота.
– Спасибо, у меня уже есть синяки, – ответил я. – Спокойного ускорения.
Я отправился в жилой отсек. За моей спиной довольно хыхыкали космопроходцы, потом Лютер, торжественно фальшивя, заскрежетал «Гимн Космодесанта».
Жилой отсек рассчитан на шесть капсул, расположенных диагонально, как каморы в револьверном барабане, три на консервации, в остальных живем мы. Моя № 4. Я подпрыгнул, подтянулся и забрался в свою капсулу. За домкрат и пробоину я, конечно, злился, но не очень сильно – про такие традиции я слыхивал, пространство есть пространство, это вам не Земля.
Я вытянулся и полежал некоторое время с закрытыми глазами. Спать особенно не хотелось, многочисленные синяки, ссадины и вправленный вывих мизинца ныли и сну не способствовали. Кроме того, казалось, что до меня сквозь капсулу доносится бодренький «Гимн Космодесанта», причем его обреченно подпевает уже и Ярослав.
Поворочавшись, я достал книжку П. Ф. Стручкова «Дни войны с грядущим» и стал читать с удовольствием. Я люблю историю, особенно Новейшую, особенно про Переход, про эти великие три послевоенных года, когда старый мир с неожиданным облегчением сложился, сдулся и потихонечку отступил и ушел, уступил место новому и нашему. Про это много написано, но Стручков рассказывает историю несколько по-другому, обычно историографы Перехода придерживаются модели «сверхновой» – весь топливный запас старого мира, все его силы, люди, философии и экономики, весь его унылый опыт и вековая мудрость – все это выгорело в годы войны, и мир замер в испуганной тишине, после чего начал обваливаться сам в себя, как старая звезда, и через мгновение на его месте вспыхнул ослепительно-ясный и новый мир, в котором мы живем. Стручков в целом не спорил со «сверхновой», но полагал, что у Перехода были свои архитекторы – люди, которые в хаосе распада удержали человечество на краю. Светильники во тьме. Историософию «светильников» Стручков разбирал на нескольких примерах: на примере погибшего в последние месяцы войны и так и оставшегося неизвестным ученого, определившего основные принципы холодной сверхгенерации и построившего первую действующую модель универсального компенсатора инерции; на примере Эрнеста Томского, ветерана войны и создателя новой педагогики; на примерах инженеров и хранителей…
Я уснул. Мне снился космос.
В невесомости плохо спится. Искусственная гравитация обманывает мышцы, сухожилия, желудок, обманывает вестибулярный аппарат, мозг она обмануть не может. И мне снятся полеты. Скольжение сквозь пустоту, вечный полет к неясной цели, спрятанной за пределами самых достижимых границ, сквозь холод звездного ветра и жар звездных колыбелей.
Я, кстати, спрашивал у Лютера и Ярса по поводу снов, так они люди тренированные, они снов не видят, не всем везет под лунным светом.
Чем плох полет во сне, когда он заканчивается, ты наверняка просыпаешься, причем с ощущением падения.
Я проснулся. Судя по хронометру, проспал двадцать семь минут. Сон сбился, и теперь я знал, что буду мучиться часа два, пока не засну снова. Придется травиться электросном,
