Даня чуть не расхохотался тогда – такой абсурдной показалась ему мысль, что он может об этом волноваться, что он вообще о чём-то может волноваться. Что он может переживать или плакать, что ему нужно сочувствие – когда на деле лицо растягивает непреодолимой, идиотской, мучительной улыбкой.
В животе у него, как изжога, припекал красный стыд.
Ты же сам всё понимал, правда?
«Организм – штука сложная, в нём всё взаимосвязано…» – «Мам, ты же образованный человек!» Не бывает же в мире спасения от всех болезней и бед. Ты так ругал их за то, что они ведутся на аферистов, на непроверенные данные. Хватаются за слишком невероятные, слишком хорошие предложения, чудо-таблетки и магические стимуляторы, способные разом вылечить все проблемы.
А ты?
Что сделал ты?
В хосписе под Питером до сих пор жива была мамина мама – как ты ей об этом расскажешь? Как объяснишь, почему защищавший «Одравит» академик Карпов – шулер и аферист, а американскому доктору Грегу Шарпу ты поверил?
Тебя убедило длинное умное слово «теломераза»? Что же тогда не «дефенестрация»?
Он зачем-то нелепо, бессмысленно, с хамским надрывом потребовал с Шарпом личной встречи. С нотой не то раздражения, не то жалости Оскольский ответил, что Шарпа в московском офисе нет и в ближайшие полгода приезжать он не намеревается.
Разумеется.
«Но как же… всё это эссе про Плеяд, про катастеризм…»
А эссе вообще писал какой-то случайный копирайтер с биржи фрилансеров. Вы же понимаете, что любую деятельность нужно продвигать, позиционировать. Нет, мы нигде не соврали. Вы же сами произносили слово «риск» – вы что, не знаете, что оно значит?
Наверное, доктор Грег Шарп всё же не был ни мошенником, ни аферистом – разве что популистом, чрезмерным радикалом. Верил в свою миссию и поэтому решил перешагнуть через три ступеньки клинических правил, через запреты исследований на людях, через сомнительные и тревожные факторы из чужих исследований.
Ему и самому ведь было уже к пятидесяти.
Может, он просто боялся умереть.
Может, можно было «Плеядам» и не поверить. Не поверить, что терапия лишь ускорила неизбежное. Не поверить, что полученные в результате этой трагедии данные будут чрезвычайно полезны для науки и в итоге продлят сотни жизней. Не поверить сдержанному, но как бы лучащемуся отражённой болью взгляду Оскольского и его ладони у себя на плече.
Но Даня никогда не был бунтарём. Он даже в школе ни разу не дрался.
И предпочёл верить.
Он заверил отпечатком какие-то отказы от претензий, согласился на помощь с кремацией. Во вскрытии отказал. Мысль о том, что папе расколют череп, хрустнут им, как орехом, будут ковыряться и собирать образцы, мазки на стёклышках, кусочки мозга в баночках, это всё было слишком, слишком слишком слишком.
Оскольский не настаивал. Все ключевые данные у них уже были.
Мама с папой согласились на процедуру, потому что им было стыдно за свою глупость. Свою наивность и доверчивость.
Стыдно перед тобой.
«Мой личный номер у вас есть, – тряхнул Даню за плечо Оскольский. – И вот что… я перешлю вам ещё один. Когда вернётесь в Петербург, наберите его, пожалуйста. Очень вас прошу. Ладно?»
Даня вежливо попрощался и вышел.
Он думал, что будет как-то иначе. Что он попадёт в какое-то особое будущее, где мама с папой помолодеют и ему придётся решать этические вопросы из фантастических книжек – гадать, как вести себя с родителями-ровесниками. Что будет искать продавца NanoSound’а и попадёт в киберпанк-детектив, связавшись с частным детективным агентством, чьи контакты всё же всучила ему тогда таксистка.
Но пузатый человек со смешным именем Аристарх Валерьевич, которого она возила, по-рыбьи причмокнул губами и вместо киберпанка заговорил о скучном: что мошенника почти невозможно найти, если случай был единичный, а спустя столько времени установить связь с другими ситуациями мошенничества уже слишком сложно; что он, конечно, готов взять деньги и попробовать, но по-дружески не советует, поезд ушёл.
Даня спросил тогда: неужели нет какого-то современного, технологичного метода?
Аристарх Валерьевич завздыхал: чего только нет в этом мире! Но всё либо откровенно незаконное, либо очень уж в серой зоне. А частный сыск и без того ходит по грани, знаете ли. Контакты он, конечно, может кое-какие дать, но лично браться не станет – и вам не советует. Себе дороже выйдет. Такова скучная реальность.
Уильям Гибсон говорил, что будущее уже наступило – просто распределено неравномерно. Но он врал, писака.
Будущее одно на всех.
Дуб – дерево, а будущее – обычное.
Когда тебе плохо – это болезнь. Волосатые наши предки из двадцатого века спасались священниками, пиявками и грустной музыкой; мы же, слава богу, знаем, что такие болезни, как и любые другие, полагается лечить. Номер от Оскольского оказался контактом группы поддержки для людей с суицидальными наклонностями. Где-то очень вдалеке маленький кусочек Дани удивился, почему Оскольский сделал именно такой вывод, но протестовать не стал.
Он не знал, что хуже: похороны, где нужно закопать в землю то, чему никак не полагается быть в земле, или необходимость заполнить какие-то документы и принять какое-то наследство, забрав то, чему никак не полагается быть твоим.
От первого можно было защититься колумбарием, и к чёрту старых маминых однокурсников, славших ему неодобрительные сообщения о том, что это «неуважительно».
Интересно, что бы они написали, если б знали?
Интересно, он теперь преступник?
Нет. Конечно же нет. Это был выбор между риском и неизбежностью.
Кто же мог знать, что неизбежность не победить.
Полное ведь скотство – то, как нам хочется избежать ответственности. Даже самое злостное бездействие лучше действия, ведь кровь пятнает не твои руки. Если перед тобой режут на кусочки младенца, а ты не кинулся на защиту, на суде потом можно сказать, что резал всё-таки не ты – и разве это не правда? Ты такая же жертва злодея, как и покойный. Ты не выбирал никого резать.
Тот, кто бездействовал, не может и виниться. Даже в суде на преступное бездействие смотрят со снисходительной ленцой. Нехорошо, конечно, но по крайней мере этот человек не проявлял дурной инициативы. Мы же все понимаем.
А ты инициативу проявил, и она наказуема. Кто придумал, тот и во́да.
Дане не казалось, что он хочет покончить с собой. В конце концов, чтобы это сделать, тоже надо проявить инициативу – включить голову, сообразить, как это вообще происходит, да и просто – приложить волю, ясность какую-то ума. Ничего этого у него не было и в помине. Он открывал утром глаза, не вставая с кровати брал смарт, заказывал какую-то еду, отвечал на какие-то письма, строил какие-то графики. На работе ему дали месячный оплачиваемый отпуск – труд рекламщика всё же требует вдохновения, – так что
