Призраки Сумеречного базара. Книга вторая

ей заранее не говорил, только «доверься мне», – так что она подождала, пока они не остались одни с буррито, купленным на краденую мелочь, и тогда спросила, не боится ли он воровать у фейри. Ему, конечно, и в голову не пришло, что у нее может быть Видение, что она различает правду под покровом гламора. А ты что думал, сказала она, что я просто еще одна скучающая малолетняя богачка? Ну, да, вообще-то так он и думал. Она сказала, да, она и правда еще одна скучающая малолетняя богачка. Скучающая потому, что видела, насколько интереснее может быть мир. Он сказал, а ты что думала, что я просто еще один симпатичный плохой парень, которого можно использовать, чтобы насолить мамочке с папочкой? Если бы мамочка с папочкой знали, они бы тебя убили, ответила она. И никто не говорил, что ты симпатичный. Одна правда плюс одна ложь: на самом деле он очень симпатичный. Грива темных волос над карими глазами, тяжелые веки, всезнающая улыбка (приберег лично для нее), лицо как из камня, острое во всех нужных местах. Чистая правда: если бы родители о нем узнали, они бы захотели, чтобы его не было. Обычно этого оказывалось достаточно. В тот первый день он повел ее в нижнемирское кафе в калифорнийской Венеции. У нее всегда было Видение, и у мамы, конечно, тоже, но родители изо всех сил держали ее подальше от Нижнего мира, не давали познать его ужасы и блаженства. И вот он, первый новый вкус – в буквальном смысле слова, – мороженое с фруктами, и чем бы фейри его ни напичкали, он был как летнее солнце. А когда она поцеловала Джека, его губы оказались на вкус как шоколадная помадка.

Сегодня он после долгих недель, которые она потратила на уговоры, отведет ее на Сумеречный базар. Она жила ради этих ночей – не только ради него, но и ради целого мира, того мира, что он ей открыл.

Хотя вообще-то он прав: еще ради возможности насолить родителям.

Он оставил ее в компании русалок, торгующих браслетиками из водорослей, а сам ушел куда-то по делам, и она сидела, ждала, и смотрела по сторонам, и удивлялась клубящемуся вокруг магическому хаосу. Очарованная, ошеломленная – но не настолько, чтобы не заметить крадущуюся за Джеком фигуру в плаще с капюшоном. Вервольфа с усами, похожими на руль велосипеда; джинна, замершего при виде него и бросившего поспешный взгляд на что-то у нее за спиной. Она может не знать Нижнего мира, но с детства научилась распознавать опасность, видеть скрытые знаки враждебности. Ей преподавали теорию, учили оценивать противника, драться, выстраивать стратегию, отступать – но все это в безопасности и уюте родительского дома. Ей всегда было интересно, сможет ли это знание хоть немного подготовить ее к реальности, или сразу испарится перед лицом настоящей угрозы. И теперь она получила ответ: она увидела засаду, она распознала ее и действовала, не колеблясь.

Она закричала. Упала. Схватилась за лодыжку. Джек, Джек, вопила она, ты мне нужен, меня что-то укусило! В мгновение ока он уже был возле нее, и лицо его – сплошная нежность; она даже не подозревала, что он так умеет. Он схватил ее на руки, забормотал что-то утешительное, а она уткнулась ему в шею и прошептала на ухо одно только слово: «Засада», – и тогда они побежали.

«Корвет» стерегли три оборотня. Джек крикнул ей: беги! спасайся! – а сам кинулся в битву, но было как-то глупо потратить на тренировки все эти долгие часы – вообще-то годы, – а потом просто взять и сбежать. Да, драться с живым врагом – дело другое… но не настолько.

Она крутится, прыгает, выхватывает кинжал из ножен на щиколотке, рубит и колет, чувствует, как горят щеки, как пылает сердце, и оборотни бегут, а они с Джеком бросаются в машину и с визгом шин мчатся прочь, к холмам, через чертовы серпантинные витки Малхолланд-драйв, ни слова не говоря, даже не глядя друг на друга, пока машина не вылетает на смотровую площадку и, застонав, встает как вкопанная.

Он смотрит на нее, не отрываясь. Дай угадаю, говорит она, я никогда не была так красива? Она знает, что ее лицо раскраснелось и сияет, глаза рассыпают искры. Он говорит, да кому какое дело, как ты выглядишь – вот как ты дралась, это да! Как ты соображаешь – это да! Спрашивает, училась ли она всему этому. Она не может ему рассказать, почему родители захотели, чтобы она овладела приемами самозащиты, и что она с пяти лет не выходит из дома без оружия. Поэтому просто говорит, что он еще многого о ней не знает. Он возражает, что знает уже достаточно. Кажется, я влюбился, говорит он. Она отвешивает ему оплеуху, и довольно крепкую, говорит: нельзя так шутить, даже с такой девушкой как она, твердой, как адамас. А с чего ты взяла, что я шучу, спрашивает он.

* * *

Родители снова хотят переехать.

Она отказывается. Только не опять, только не на этот раз.

Это из-за него, из-за того парня, к которому ты убегаешь? – спрашивают они. Она не может поверить, что папа с мамой в курсе. Они устроили за ней слежку. Нет, им не стыдно. Они говорят: она просто не понимает, как на самом деле опасен мир, тот мир, Нижний. Она говорит: это потому, что они ее туда не пускают. Ей шестнадцать, и она нигде не жила дольше года, потому что они все время переезжают, переезжают. Когда она была маленькой, она без разговоров принимала все эти дурацкие объяснения, верила в чудовищ, что рыщут во тьме и только о том и мечтают, как бы сжить ее семью со свету. Но чудовища так никогда и не показались, ничего ужасного ни разу не случилось, так что начинаешь думать, уж не параноики ли часом твои родители, если бегать с места на место и вечно прятаться им проще, чем жить спокойно.

Ей это все непросто. У нее никогда не было настоящего друга, ни одного – потому что ей строго-настрого запрещено рассказывать, кто она такая.

Она одна. Всегда была одна.

У нее есть только он. И она не позволит им отнять у нее Джека.

Тебе всего шестнадцать, говорит мать, у тебя будет еще полно времени для любви – но только если ты проживешь достаточно долго. Благодаря нам. Она кричит: она уже нашла любовь, она любит его, она остается. Ты слишком молода, чтобы понимать, что такое любовь, говорит отец, и она думает о Джеке, о прикосновении его руки, о его тихом