– То есть ружье – это не проблема?
– Не для Сереги Лютаева. Он с батей на охоту ходил с четырнадцати лет. Наверняка где-то в лесу у них имелся схрон.
– Хорошо. – Чернов кивнул. – Можно ли предположить, что если есть схрон, то есть и какое-нибудь укромное место?
Яков долго не отвечал, молча курил сигарету, а потом наконец сказал:
– Полиция первым делом проверила дом его родителей. Ну, сразу после убийства этой… девочки. Не было его там, даже следов не нашли.
– Это означает только одно: в родительский дом Лютаев после тюрьмы не возвращался. Яков, где еще он мог спрятаться? Ты должен мне рассказать, если знаешь.
– Я не знаю. – Яков покачал головой. – То есть я не уверен. Надо было бы проверить, навестить, так сказать, по старой памяти, но я не решился.
– И полиции про это место не рассказал.
– Не рассказал! – ответил Яков с вызовом. – Ты пойми, парень, другом он мне был! Закадычным дружком с детства! Я же до сих пор поверить не могу, что это он тогда Алену и… маму твою убил. Он всегда горячий был, сорвиголова! Шкура на нем горела! Но чтобы убийство, чтобы зверство такое… – Яков помолчал, сказал уже тише: – Не укладывается такое у меня в голове.
– Место укромное покажешь? – спросил Чернов, уже почти не надеясь на успех. Когда дело касалось Темной воды и всего, что с ней связано, все загоринские стояли насмерть, не хотели бередить старые раны, не хотели вспоминать. Вот такое коллективное умопомрачение.
– Покажу, – сказал Яков и решительно встал на ноги. – Только ты обещай, что не станешь чинить самосуд. Вот в глаза мне сейчас посмотри и пообещай!
Как такое пообещать, когда в сердце до сих пор черная дыра? Как выжгли ее в детстве, так она и не затянулась… И непонятно, затянется ли вообще когда-нибудь.
– Мне нужно с ним поговорить. – Да, поговорить. Сначала поговорить, а там видно будет.
– Оружие у тебя с собой? – спросил Яков.
Оружие было, лежало на заднем сиденье джипа, но ответить Чернов не успел.
– Значит, так, оставишь его тут. – Яков мотнул головой в сторону домика.
– И пойдем мы с тобой против маньяка и убийцы с голыми руками? – Чернов усмехнулся. Он понимал, что согласится на условия Якова. На любые условия согласится, лишь бы тот отвел его к Лютому.
– Почему же с голыми руками? – Яков посмотрел на свои широкие, заскорузлые ладони. – Я ружьишко возьму. На всякий случай. У меня-то здравомыслия поболе твоего будет. Особенно в этом деле. Я без надобности палить не стану.
– А с надобностью? – спросил Чернов, глядя прямо Якову в глаза.
– А с надобностью рука не дрогнет. Можешь не сомневаться.
И ведь и правда не дрогнет. Вот она – непоколебимая, отчаянная решимость пойти до самого конца! Почти такая же непоколебимая, как и у него самого.
– Ты пойми, Вадим, – сказал Яков устало, – я уже двадцать лет живу с мыслью, что Серега убил Алену. Я ж любил ее. Так любил, что мне сейчас на Нину смотреть больно, потому что она на мать похожа. Не зажила рана. Вот как у Генки Сычева на пузе не заживает, так у меня в сердце. Всех нас тем чертовым летом судьба через колено переломала. Всем досталось. Мне, конечно, меньше остальных, но все равно… – Он в отчаянии махнул рукой. – Я понять хочу, зачем он такое сотворил, что им двигало. Ты спросить хочешь, да? Так и я тоже хочу спросить! Двадцать лет назад у меня духу не хватило, а теперь понимаю: тяжело с этим жить. Словно бы плиту могильную на плечах таскаешь. Понимаешь?
Чернов молча кивнул. Он понимал. Не все, но многое. Понимал и был готов принять выдвинутые условия.
В лес отправились на «уазике». Это было решение Якова, и Чернов не стал спорить.
– До старой лесопилки дорога еще есть, а дальше придется пешком. – Яков снова нацепил «авиаторы». Он курил сигарету за сигаретой, на его загорелых щеках пролегли глубокие морщины, которых еще вчера не было. – Там землянка у них с батей. Серега говорил, что еще с военных времен осталась, от партизан. Может, правда, а может, брехал. Любил он по молодости покрасоваться, пыль в глаза пустить.
– Перед тобой? – спросил Чернов.
– А что передо мной красоваться? – усмехнулся Яков. – Я такой же, как он, был – деревенский пацан-недоучка. Перед Аленой он красовался да перед Генкой и Березой. У Генки батяня – председатель сельсовета, у Березы – главврач пансионата. Вот этих если только партизанской землянкой и удивишь. – Он снова усмехнулся, наверное, вспоминая былые беззаботные времена. – Если Серега где и прячется, то там. Больше негде. Место глухое, густой подлесок, глубокий овраг.
Дальше до самой заброшенной лесопилки ехали молча. «Уазик» оставили у полуразвалившейся кирпичной будки, в которой сто лет назад располагалась контора.
– Теперь пешком, – сказал Яков, перекидывая через плечо ружье. – Дороги тут нет, пойдем лесом. Сначала я, ты – следом. И смотри по сторонам. Мало ли что.
Вот это «мало ли что» Чернову особенно не понравилось. И о данном Якову обещании он тут же пожалел. С двумя ружьями было бы спокойнее. Почему-то подумалось ему в этот миг не о Лютом, а о Сущи, огнеглазом звере. Как далеко он отходит от озера? Где он напал на Сычева двадцать лет назад? Чернов уже почти было спросил, но в самый последний момент передумал. Сейчас они охотники, а не добыча. Да и Сущь предпочитает дню ночь.
По лесу Яков шел быстро и практически бесшумно. Чернов тоже старался не отставать и не шуметь. А рельеф тем временем менялся, начались обещанные Яковом овраги. Идти стало в разы тяжелее. Теперь смотреть приходилось не только по сторонам, но и под ноги.
– Нам вниз, – буркнул Яков и первым ступил на едва различимую в зарослях орешника тропу.
На дне оврага царили сумрак и прохлада, тишину нарушал противный писк комаров. Яков застыл на месте, обернулся, прижал указательный палец к губам. Чернов кивнул и снова, в который уже раз, пожалел об оставленном ружье. Наверное, если бы не Яков, сам он ни за что не нашел бы эту чертову землянку. Заросший травой и тонкими деревцами холм земли, словно нора хоббитов, вход в который прячется за толстенным стволом старой липы, а для надежности привален валежником так, что если не знать, что искать, то и не найдешь.
– Нет его, – едва слышно шепнул Яков и кивнул на ворох валежника.
Чернов уже и сам понимал, что в землянке – никого. Сейчас никого. Но вот сломанная, еще не подсохшая молодая ветка, вот примятые прошлогодние листья и свежее, еще дымящееся
