Поскольку подсобного хозяйства в нашем интернате не имелось, я стал трудиться после уроков дополнительно в столярной и слесарной мастерских, сбивая табуретки, а также вытачивая болты напильником. А затем в жизни Донского свершился поворот. Меня усыновили. Такое в нашем заведении случалось. И сироты завидовали счастливчикам.
В тот майский день, орудуя в поте лица киянкой, я вершил очередную табуретку, когда меня вызвали к заведующему. Сперва заставили умыться и облачиться в выходной костюм: солдатского образца шерстяную гимнастерку с блестящими пуговицами, затянутую кожаным поясом с бляхой, широкие штаны и тупоносые ботинки. «С чего бы это?» – размышлял я, цокая подковками по коридору.
В кабинете заведующего, который был явно не в себе, на диване сидел представительный, средних лет мужчина, в шляпе и с орденскими колодками (не иначе, фронтовик), а рядом с ним молодая особа в бархатном платье с золотой брошью и ридикюлем крокодиловой кожи на коленях.
На мое «здрасьте» пара величаво кивнула головой, а заведующий ткнул дрожащим пальцем в стоявший в центре стул – присаживайся. Я сел, ожидая, что будет дальше.
Пара молчала, оценивающе рассматривая меня, словно амебу под микроскопом. В кабинете возникла пауза.
– Послушай, Лазарь, – откашлялся в кулак заведующий. – Как ты отнесешься к тому, чтобы стать сыном этих уважаемых людей? – подобострастно взглянул на пару.
«Нафиг мне это надо», – подумал я, но вслух сказал: – Не знаю, – и пожал плечами. Сработала чекистская привычка.
– А ты знай, мальчик, – начальственно прогудел мужик в шляпе. – Мы бы могли стать тебе достойными родителями.
– Соглашайся, – поддержала его жена. – Вилен Петрович слов на ветер не бросает. А я буду тебе мамой, – повлажнела глазами.
– Вилен Петрович – крупный партийный руководитель, – присоединился к ним Котов. – И это для тебя честь. Вырастишь настоящим коммунистом.
– Не знаю, – снова сказал я, начав болтать ногами. А потом шмыгнул носом: – Подумать надо.
– Вот-вот, – с облегчением сказал заведующий. – Иди, думай. Можно? – покосился на гостей. Те кивнули.
Спустя час, когда чета уехала, меня снова доставили на беседу к Котову. Тот нервно расхаживал по кабинету.
– Садись, – указал мне на диван, после чего сообщил следующее.
Вилен Петрович Волобуев был вторым секретарем Крымского обкома партии, а его жена Элеонора Павловна – директором сети ресторанов. Чета имела благоустроенную квартиру в Симферополе и охотничий домик близ Фороса, а вот с детьми возникла незадача. Таковых в наличии не было.
– Перед тобой открываются такие возможности, пацан! – убеждал меня Котов, вздымая вверх руки. – Будешь кататься как сыр в масле! Получишь достойное образование!
– А почему у него такое непонятное имя? – спросил я в промежутке, когда заведующий, устав ораторствовать, стал пить воду из графина.
– Вилен – это Владимир Ильич Ленин, дурак! Аббревиатура! – и, брякнув графин на тумбочку, утер рукавом губы.
– Мне б такое предложили, на коленях бы пополз, – плюхнулся он за стол, уставившись на меня просящим взглядом. – Соглашайся, Лазарь. Иначе меня за твой отказ турнут. Ты же так и останешься сиротой. Всеми позабыт, позаброшен.
– Хи-хи-хи, – я сжал коленями руки, вспомнив, что такое говорил Попандопуло в фильме «Свадьба в Малиновке».
– Ты чего? – округлил Котов глаза. – Издеваешься?
– Будь по-вашему, – поднялся я с дивана. – Когда собираться?
– Ну вот, молодца! – заведующий вылез из-за стола, протопал ко мне и пожал руку. – Я в тебе не сомневался.
Потом вернулся назад, снял с рычага трубку и завертел диск. В трубке запищало, а потом щелкнуло.
– Он согласен! – заведующий вытянулся во фрунт. – Слушаюсь, товарищ секретарь! Будет исполнено!
И колесо завертелось.
На следующее утро, после завтрака, аккуратно подстриженный и в новой форме, я вместе с Котовым на его стареньком «Москвиче-Олимпия» прибыл в отдел ЗАГСа Центрального района Симферополя, где нас уже ждали.
Предупредительная, бальзаковского возраста дама (насколько я понял, начальница) провела нас в свой личный, уставленный букетами цветов и шампанским кабинет, где потрепала меня по подбородку «Какой хороший мальчик!», пригласила присесть и тут же оформила на усыновленного свидетельство о рождении.
– Непорядок, – пробубнил во мне прокурор. – А где же все предшествующие этапы? Явное нарушение закона.
– Не зуди, – осадил его чекист. – Это тебе ни хухры-мухры. Сам секретарь обкома. Понимать надо!
После этого заведующая встала и торжественно сообщила, что я теперь Никита Виленович Волобуев, после чего вручила Котову зеленую, с гербом книжицу. Засим мы чинно распрощались (начальница пожала мне руку) и вместе с Котовым вышли наружу. В яркое солнце, чириканье воробьев и в запах цветущих глициний на бульваре.
– Хочешь мороженое? – спросил заведующий, кивнув на девушку в белом фартучке, у голубой тележки под тентом.
– Ага, – сказал я, облизнувшись. В интернате нас мороженым не баловали.
Мы подошли, Котов купил мне эскимо за двадцать две копейки, после чего мы уселись рядом на скамье под ливанским кедром. Я лизал забытую сладость, облитую шоколадом, а заведующий извлек из кармана пачку «Дюбека», продул папиросу и закурил.
– Ну как тебе новые имя и фамилия? – выдул вверх струйку дыма.
– Имя вполне, – отогнал я налетевшую осу. – Как у Хрущева. И Виленович ничего, в смысле Ленин. А вот фамилия, я бы сказал, не того. Как в анекдоте.
– В каком еще таком анекдоте?
– Хотите расскажу?
– Валяй, – стряхнул ногтем пепел Котов. – Я послушаю.
– Значит так, – куснул я подтаявшее эскимо. – Приходит актёр в провинциальный театр устраиваться на работу. А там ему полный отлуп: мест нет, хороших ролей нет, свободен! «Да мне хоть бабу Ягу, – говорит. – Я на все согласен». Отвечают: «Ничего нет. Ну, разве роль оруженосца Волобуева… но так это полный бред. Вы же сами понимаете. Такое никто не сыграет». «А что за роль? – интересуется актер. – Я самого Ленина играл вообще-то, в Урюпинске». Ему: «Да бросьте! Заслуженные пробовались, не потянули… Или вы не слыхали про Волобуева?» «Не, – отвечает, – не слыхал. Поясните». Ему поясняют, что роль это эпизодическая. В финальной сцене нужно выйти на сцену, протянуть главному герою меч и сказать: «Волобуев! Вот ваш меч!» Но над ролью довлеет тяжкое проклятие. Впервые в нашем театре «Волобуева» ставили в 1896—м году в бытность посещения августейшими особами. Подлец – гимназист, которому доверили вынести меч, то ли из шалости, то ли случайно возопил: «Волох…ев! Вот ваш меч!» Ну, случился большой скандал. Режиссера в Сибирь сослали, труппу разогнали, гимназиста выпороли.
Другой раз, уже при Советской власти, пьесу эту вновь ставили. Актёр, игравший оруженосца, очень волновался и, конечно, тоже брякнул: «Воло…уев!»
– Кхы-кхы-кхы! – подавился дымом Котов. – Воло…ев! Ну, мля, умора!
– Ага, так и брякнул, – доев мороженое, сказал я, утирая липкие пальцы о штаны, после чего продолжил: – Ну, этому актеру и говорят: «Режиссера расстреляли, труппу в лагеря. И при Сталине ещё ставили, тоже ничего хорошего не вышло. Сейчас вот молодой главреж пришёл, хочет ставить. Его отговаривают все, и за роль оруженосца никто не берется. «Я согласен», – настаивает актер, и его оформляют на роль.
