Сигрид порадовалась, что в мутном пламени свечи не было видно, как вспыхнули её щеки. Всю свою жизнь она провела в Эсгароте, и всё, что находилось за пределами Озёрного Города, казалось ей сказочным и далёким. Фили рассказывал ей о Синих Горах, где остался их прежний дом; о Великом Восточном Тракте и перевале у Дунланда; о том, как путешествовали верхом на бочках, и как едва не стали трофеями короля горных троллей. Сигрид слушала, затаив дыхание и иногда закрывала глаза, пытаясь представить то, о чём рассказывал Фили. Воображение рисовало прекрасный и удивительный мир, мир странствий и приключений; мир, который ей, вероятно, никогда не суждено увидеть.
- Какой же ты счастливый, Фили! – тихонько, чтобы не разбудить других больных, воскликнула она. – Счастливый и свободный.
- Ага, - он грустно улыбнулся, - особенно сейчас, когда прикован к этой проклятой койке.
- Но ты поправишься, - Сигрид сказала это без тени сомнения, - ты уже можешь садиться и немного шевелить ногами. И ты чувствуешь боль. Это хорошо. Значит, твоё тело ещё живо.
- Почему ты так заботишься обо мне?
Вопрос застал её врасплох, но уже через мгновение Сигрид взяла себя в руки:
- Ты наследник короля, тебе нельзя умирать, - она пожала плечами и, укрыв его одеялом, как-то слишком быстро засобиралась, - отдыхай. Мне ещё нужно сделать обход.
Короткие осенние дни и долгие ночи сменяли друг друга, и всё неотступнее подбиралась зима. До весны жителей Эсгарота решено было устроить в Горе – места хватало всем, да и рабочие руки никогда не помешают.
К началу декабря Торин окончательно поднялся на ноги, и теперь только многочисленные шрамы на его теле служили напоминанием о цене победы. Кили тоже поправился, хотя о полном выздоровлении говорить ещё не приходилось, но жизнь молодого гнома была вне опасности.
Новые обитатели и гости Эребора вовсю готовились к коронации законного монарха. Чертоги, что почти две сотни лет были пристанищем спящего ужаса, превратились в весело гудящий улей – измученным войной людям, гномам и эльфам хотелось праздника. Изначально церемония планировалась на середину декабря, но сроки пришлось сдвинуть, поскольку караван из Синих Гор задержался в пути. Торин знал, как Дис ждала этого дня. Но когда он получил письмо, в котором сестра сообщала, что задержится, обрадовался. Торин надеялся, что к этому времени Фили, если и не поправится, то хотя бы придёт в норму. И чувствовал себя виноватым. Он, лишь он один затеял этот поход, и на его плечах лежала ответственность за тех, кто согласился разделить с ним тяготы и опасности. Торин помнил, как не хотела Дис отпускать сыновей и как уговаривала их остаться в Синих Горах. И, уходя, Торин дал ей слово, что позаботится о племянниках и не допустит, чтобы с кем-то из них случилась беда. А что теперь? Как будет он смотреть в глаза Дис, когда она увидит искалеченного сына?
Фили тоже всё понимал, но никого не винил. Это война – на ней умирают, становятся калеками… Он знал это в теории, но до Битвы Пяти Воинств ему не приходилось участвовать в настоящем сражении, а мелкие стычки с орками не шли ни в какое сравнение в тем, что было у подножия Одинокой Горы. Знавший о войне лишь по рассказам дяди, больше походившим на красивые легенды, Фили видел её в лживом, романтическом свете. На деле же всё оказалось иначе. Нет в войне ни красоты, ни романтики. Она пахнет кровью и гноем, а вместо грохота барабанов уши разрывает от криков и звона железа. Война уродлива, у неё синевато-зелёное лицо с гниющей кожей и длинные костлявые руки с кусками тлеющей плоти. В ней нет торжества, её гимн – плач вдов и матерей, да завывания раненых, медленно и мучительно угасающих на холодной земле. Теперь Фили знал истинное содержимое войны. И всё же, ни о чем не жалел.
- У всего в мире есть великий замысел, - сказала Сигрид, - и в то же время его нет ни в чём. Всё важно и бессмысленно одновременно.
Фили глянул на неё с изумлением. Совсем юная, почти девчонка – ей следовало бы думать о нарядах и танцах, грезить о прекрасном принце и вышивать картины, чтобы украсить ими дом. Но война, эта чёрная зловонная яма, затягивает в себя каждого, кто имел несчастье оказаться на её краю.
- Эй! – Фили накрыл своей широкой ладонью хрупкое запястье Сигрид. – Не думай об этом. Не думай ни о чём! Живи, радуйся. Ты молода и хороша собой. Тебя ждёт прекрасное, светлое будущее.
Их взгляды встретились. Сигрид улыбалась, но в глазах её блестели слёзы.
- Как бы я хотела верить тебе, Фили… - тихо сказала она.
- А ты верь! – горячо воскликнул он и, неловко повернувшись, разбередил рану. Боль не заставила себя ждать.
- Тише, тише… - Сигрид бережно уложила его обратно. – Я буду верить, обещаю. Но и ты дай мне слово, что не сдашься, - это было требование, не просьба.
Они оба замолчали. Всё происходящее уже давно не напоминало общение лекаря и пациента. Не отдавая себе ясного отчёта, Фили и Сигрид понимали, что балансируют на тонкой и опасной грани, словно идут, держась за руки, с завязанными глазами по верёвке над бездонной пропастью – шаг – и они сорвутся.
На её счастье в покои заглянул Кили, и Сигрид ушла, оставив братьев наедине.
Гномы Эред Луина прибыли к концу декабря. Окончательно вступившая в права зима обещала быть суровой. Бард, всё-таки согласившийся принять трон правителя, на время холодов увёл людей в Эребор – Торин, чувствуя вину, сам предложил ему это. Сигрид отвели роскошные покои аж из трёх комнат, вместе составляющих половину старого дома в Эсгароте. В шкафу появились удивительной красоты платья и туфли, а постельное бельё из тончайшего шёлка так и манило в свои объятия. Как и всякая девушка, Сигрид не могла не радоваться, и первое время подолгу перебирала наряды и украшения, но чувствовала себя в них неуютно.
- И какая же ты у меня красавица! – воскликнул Бард, увидев дочь в изумрудном платье, расшитом серебряными и золотыми нитями.
- Ткань мне подарила леди Дис, а нити принесла Тауриэль, - ответила Сигрид и ещё раз посмотрелась в зеркало.
Обычно она собирала непослушные волосы в тугой узел, чтобы не мешали работать по дому и в лазарете, но сегодня распустила их, и русые локоны пушистым водопадом раскинулись по спине и плечам.
- Тебя примут за эльфийку, - улыбнулся отец.
В этом платье она казалась взрослее,
