Он велел мне все вытереть. И пока я сметал блевотину с его спины, человек в красном скрылся за одной из дверей по коридору.
Не дожидаясь отчета о проделанной работе, очкарик размеренным шагом двинулся вперед. Мы пошли следом. К той самой зловещей комнате.
Рядом с ее дверью располагалось большое овальное окно. Вот его-то там как раз и не хватало! У меня опять возник вопрос: смотреть или не смотреть? Успокоив себя тем, что после увиденного ранее мне уже нечего больше бояться, я принял решение: смотреть. И снова прогадал! Нет, на этот раз содержимое желудка осталось в нем, хотя и не исключено, что он тогда опорожнился полностью. Зато психику свою я подпортил основательно.
Вызывая недовольство конвоиров, мы с Давидом замедлили ход, а потом и вовсе остановились прямо напротив окна. Они сыпали угрозами, указаниями, но мы на них никак не реагировали. То, что происходило в комнате, целиком поглотило наше внимание.
Через толстенный стеклопакет отчетливо просматривалось умело организованное действо. Конвейерное «производство» шло полным ходом. Каждый там находящийся выполнял свои непосредственные обязанности, причем исправно и даже с неким азартом. По крайней мере, мне так показалось. В общем, все согласно производственному плану и санитарным нормам, прописанным для предприятий мясной промышленности. Но данное заведение к ним не относилось! Хотя отчасти и походило на маленький мясокомбинат.
У стены размещалось пять однотипных комплексов медицинского оборудования. Они включали в себя различные электрические приборы, от компьютерных мониторов до аппаратов искусственной вентиляции легких и дефибрилляторов, и два небольших металлических столика. На одном были аккуратно разложены хирургические инструменты, на другом – биксы, шприцы, пузырьки, бинты, тряпки и прочие подобные мелочи. Напротив каждого комплекса стоял операционный стол, ярко освещаемый подвесной бестеневой установкой.
Два стола были вакантны, а остальные заняты человеческими телами. В них копошились люди, облаченные в голубые комбинезоны, голубые фартуки, голубые перчатки и голубые медицинские маски. У обнаженной молодой девушки, лежавшей на крайнем столе, извлекли почку. Женщина-хирург сразу же приступила к зашиванию операционной раны, а почкой уже дальше занимался сотрудник в желтой одежде. Его рабочим местом являлась столешница. На ней почку поджидал шестигранный стеклянный сосуд, наполовину заполненный мутным физиологическим раствором. Туда-то он ее и поместил, плотно закрыв крышкой.
На других несвободных операционных столах картина разворачивалась куда страшнее. Одно тело принадлежало мужчине преклонного возраста, второе – тучной женщине помладше. Правда, припозднись мы чуток, и определить, кому что принадлежало, уже не представлялось бы возможным.
Их тела потрошили, как свиные туши в колбасном цехе, и, похоже, с той же целью. Две пары сотрудников в голубых робах вынимали внутренние органы и сдирали кожу там, где ее требовалось содрать. А другие две пары отделяли мышцы от костей и отпиливали конечности, голову, мозг из которой предварительно извлекался, и вообще все, что должно было быть отпиленным.
Присутствовала там еще одна пара, одетая во все оранжевое. Они занимались расфасовкой и упаковкой «продукции» и по возможности уборкой. Под это дело им выделили четверть комнаты и две трети столешницы, на которой располагалось несколько черных пластиковых коробок и кипа плотных полиэтиленовых пакетов.
По пакетам они раскладывали нужные части тела и потроха, а затем герметизировали их с помощью какого-то устройства, напоминающего наперстки. Надетые на большой и указательный пальцы, они соединялись пластинкой, проходящей по изгибу между этих пальцев. Оранжевый прижимал ими края пакета, проводил так по всей их длине, и те надежно склеивались. Начиненные пакеты складывались в коробки. А коробки закрывались крышками и ставились под столешницу или рядом с ней.
Ненужные останки выбрасывались в металлический контейнер. За их транспортировку, видимо, и отвечал человек в красном.
Очкарик молча наблюдал за нами и ухмылялся. Он наслаждался нашим страхом, болью, отчаянием. И был очень доволен собой. Ведь это он не торопил нас и конвоиров, показав тем указательный палец, что означало: дайте им минуту. Это он позволил нам понаблюдать за леденящим душу конвейером смерти.
Когда же минута вышла, а эйфория спала, очкарик велел конвоирам слегка всыпать нам за простой. «Слегка» в их понимании, как оказалось, – это пара ударов прикладом в спину. Они свалили нас с ног, и, пока мы приходили в себя и поднимались, невозмутимый тележечник вернулся за новой партией отходов.
Не успели мы оправиться от одного наказания, как нас настигло другое.
Из-за наших якобы выкрутасов очкарик задал новый темп ходьбы – ускоренный, причем настолько, что, будучи скованными кандалами, мы постоянно спотыкались. Но не это бередило мою душу. Ее бередили мысли о нашей предстоящей казни, дополнившиеся еще кое-какими не менее жутковатыми: если на конвейере смерти все проходило тихо и слаженно, то откуда же тогда доносились эти истошные крики?
Долго гадать не пришлось.
Несясь как души по загробному тоннелю на встречу к Господу, что было не так уж и далеко от истины, мы практически проскочили камеру пыток, в которой было такое же окно, как и в конвейерной. Однако несколько кадров я все-таки успел запечатлеть в памяти. Да таких, что выглядели настоящим адом!
Комната освещалась тусклым красным светом. Посреди нее стояли четыре кресла, напоминающие стоматологические. С помощью металлических лент к ним были прикованы совершенно голые молодые люди. Два парня и две девушки. Ленты проходили по их голеностопным суставам, запястьям, грудным клеткам и шеям. И теперь я знал, почему они так надрывно кричали. Хотя лучше бы и дальше оставался в неведении.
В их тела втыкали еле светящиеся фиолетовым светом иглы, по длине превышающие велосипедные спицы. К иглам подсоединялись эластичные трубки или провода, ведущие в затемненную часть комнаты. На каждую жертву приходилось по две.
Подопытных я видел мельком, но симпатичная блондинка не старше двадцати попалась мне на глаза первой, и потому на ней я задержал взгляд чуть дольше. Одну иглу ей вогнали в шею, другую в область пупка. Похоже, двигать она могла только головой, а все остальное было будто парализовано. Перекидывая испуганный дикий взгляд с одного мучителя на другого, девушка рыдала и кричала. Она умоляла их не делать ей больно и отпустить. Но ее истеричные мольбы для того и не пресекались, чтобы услаждать уши садистов.
Да и неспроста они оставили дверь приоткрытой. Хотели, чтобы крики подопытных человеческих особей, над которыми извращались не люди, а долговязые гуманоиды, разносились по всему коридору.
Когда
