дубинками без всякого почтения, вытолкали из залы.
— О повелитель, — заголосила какая-то дама, — горе нам, горе! Забери меня с собой в Небесный Ковчег, не забудь свою Юлию Илалию, цветок ночи, чьи ланита, как маков цвет, чьи уста, как лепестки розы…
— Что же это ты, негодница, себя-то прославляешь? — прервал ее толстый повелитель. — Вон!
Незадачливую Юлию вытолкали взашей столь же бесцеремонно, как и предыдущего оратора, правда, рабы лупили ее дубинками исключительно пониже спины, отчего Илалия сладострастно повизгивала.
— Увы нам, ничтожным! — полнилась зала нестройными воплями. — О, сколь жалок человеческий удел! Был у нас господин, да нету. Вот и мы все так помрем, едва час настанет! Будем же жить хорошо, други, пока живется!
— Никто не может достойно помянуть своего господина, — одышливо застрадал Мажик, — вот и твори добро. А как помрешь…
— …Так в яме и сгниешь, — закончила Налла неожиданно. — Какой еще Небесный Ковчег? Черви тебя сожрут, если не побрезгуют.
Дагеклан ждал вспышки гнева, но толстый повелитель ругорумов опустил набрякшие веки и лишь просипел с натугой:
— Змея… Змею пригрел на груди своей…
— На груди! Да я к твоим жирным телесам не прикоснусь под страхом смерти!
— Позволь я скажу, — прервал нежданную перепалку Мидгар. — Если ты умер, о вождь, то хорошо сохранился. Ей же ей, нашим жрецам пришлось изрядно повозиться, чтобы Таркинай смог уйти на Ледяные Поля в достойном виде, а ты — как живой. Великое чудо.
— Да, — сказал Мажик, — хм…
Он явно не знал, как оценить слова руга.
Тут затрубили трубы, в залу вошли литаврщики, цимбалисты, дудочники, и музыка заглушила все прочие звуки, избавив толстяка от необходимости ворочать заплывшими мозгами.
К помосту приблизился тощий раб и застыл в почтительном поклоне. Поверх его коричневой рубахи повязана была голубая лента с пышным бантом, а на голове красовался желтый колпак.
— Это что? — оживился Мажик. — Разве пора? Я не звал мужеложца…
— Этот повар, — хмыкнула Налла, — ты не на ленту, а на колпак смотри. Пусть сначала блюдо свое представит, а потом и в спальню его тащить можешь.
— Фи! — скривил губы ее супруг. — Такого тощего? Я, женушка, кого поаппетитней найду да помощнее чреслами… Эй, раб, ты чьих будешь?
— Сороковой Декурии повар Стуб Худобокий.
— Тебя купили или ты родился в Городе?
— Я достался Сервирату нашей Декурии по завещанию.
— Ага! Посмотрим, чем потешит нас твой господин. Но, знаешь ли, только что от Пятой Декурии нам преподнесли свинью, нашпигованную кровяными колбасами и живыми дроздами. Колбасы мы съели, а птицы до сих пор летают и гадят всем на головы. Очень весело получилось. Если ты не сумеешь переплюнуть повара из Пятой, я велю бить тебя по пяткам смоченными в уксусе розгами!
— Смею надеяться, что моя стряпня придется тебе по вкусу, господин, — отвечал тощий раб с глубоким поклоном.
— Тогда я подарю тебе мальчика и спальню где-нибудь на окраине. Тащи жратву!
Повар хлопнул в ладоши, и шестеро рабов внесли огромное блюдо. Когда его поставили на стол перед Мажиком, Дагеклан и Налла невольно прервали разговор, пораженные чудом кулинарного искусства.
Посмотреть было на что. Весь поднос занимал желтоватый пятиугольный пирог со скошенньщи кверху краями. Сверху красовалась гора фруктов и зелени, увенчанная откормленным павлином с распушенным хвостом.
— Блюдо сие изображает Город и его повелителя, — почтительно объяснил Стуб Худобокий, указывая на павлина.
— Похож, — хмыкнула супруга Мажика, — такой же жирный и глупый.
— Цыц, женщина, — просипел толстяк, — дай дослушать.
Рабы взяли птицу и положили ее на золотой диск, припасенный заранее. Стуб осторожно сделал надрез поверху пирога и снял срезанную часть. Внутри диковинного кушанья обнаружились залы, лестницы и коридоры, ловко построенные из марципанов и леденцов. Повар отворил дверцу парадной залы, откуда выпорхнула белая птичка, неся в клюве хрустальное сверкающее яйцо на зеленой ленте. Поднявшись над городом — пирогом, она выпустила свою ношу — яйцо упало на миндальный купол в центре пирога, купол рухнул и выпустил стайку канареек с маленькими пирожными на голубых и розовых ленточках. Птицы устремились к столам — на каждый упало по лакомству в виде причудливого цветка.
— Ай да Худобокий! — воскликнул Мажик, хлопая в ладоши. — Потешил, потешил! От Пятой Декурии, значит, птичий помет, а от Сороковой — крем и тесто! Восхитительно! Хотя, признаюсь, помета было больше…
— Вели немедленно утопить повара, — оборвала восторги супруга Налла.
— Утопить? Это еще почему?
— Не видишь, что разрушила его птица? Святая святых, павильон с Железной Дверью!
— Ну и что? Это всего лишь миндаль, дорогая…
— Ты настолько глуп, что не понимаешь знаков! Сначала твой сон, теперь этот пирог… Вели пытать раба и дознаться, кто надоумил его выполнить столь точный план Города, включая павильон, рухнувший, когда птица выпустила хрустальное яйцо. Это симпатическая магия, не иначе… То, что таится за Железной Дверью, не должно вырваться наружу!
Мажик посопел, поковырял в носу и спросил не без ехидства:
— А что там таится, о свет моей души? Еще отцы наших отцов перестали приносить жертвы Астарату, который якобы бродит где-то за Железной Дверью… Сказки! Оттуда приходит Благотворная Сила, дарующая нам все, в чем мы нуждаемся, и, заметь, никакой Астарт ничего не требует взамен. Прошлой зимой трое любомудров ходили за Медные Пороги, поднялись до восьмого поворота и не нашли ничего, кроме куч окаменевшего дерьма да неугасимых светильников, коих у нас и так в избытке. Что же касается сна, — он пнул прикорнувшего Аскилту, — эй, толкователь, надумал чего насчет моего давешнего видения?
Дукарий, втихую приговоривший стянутый со стола кувшинчик, замычал, закряхтел и пробормотал: «Налог на перины, ибо их пухом белым набивают, поднять стоит… Бычьи яйца вам всем…» Он икнул, опустил голову на лежбище и громко захрапел.
— Вот! — довольно потер руки Мажик. — Так и сделаю: повышу налог на перины и бычьи ядра, из коих бульоны варят. Кстати, я проголодался. Эй, повар, дозволишь ли повелителю в мантии отведать кусочек повелителя в перьях?
И толстяк захохотал, сотрясаясь всем телом, очень довольный своей шуткой.
Супруга его резко поднялась, золотисто — черный рог из пышных волос угрожающе качнулся.
— Поступай как хочешь, — сказала она гневно, — смотри только, как бы Сервераты не вспомнили пророчество: «Когда жареная птица станет язвить самое себя, упадут затворы, и вострубит зверь, алчущий новой жертвы…» Как бы не вспомнили это Сервераты и не выбрали нового Мажика.
Мертвенная бледность залила прежде красное лицо толстяка. Глаза его остекленели, язык с трудом ворочался между поблескивающих желтоватых зубов.
— Змея… — просипел он, — врешь, придворные меня любят…
— Только те, кто носит голубые ленты, — отрезала Налла. И, обращаясь к Дагеклану, добавила совсем другим, полным томной неги голосом: — А тебя, герой, жду в своих покоях: там не так шумно, и ты сможешь закончить столь любезную мне повесть о рыцарских обычаях и приключениях. Рабыня позовет, когда я буду готова к приему.
Она удалилась, шурша длинной юбкой и покачивая рогом — прической.
Как только Налла скрылась за колоннами, краска вновь залила бледные щеки ее супруга. Он глотнул вина и, обретя дар речи, заговорил быстро, слегка повизгивая:
— Я не каждый день моюсь, говорят, у воды есть зубы, и она подтачивает нашу жизнь. Все мы стоим меньше мухи, да что там мухи, все мы просто мыльные пузыри… Пх-х — и нету! Я правлю Городом по
