Березин поднял бокал за победу, за дружбу между народами, за всех, кто честно боролся против фашистской Германии. После тоста общая беседа стала совсем непринужденной, и весь разговор шел больше по-английски, а Березин вольно-невольно превратился в самого активного собеседника и переводчика. Причем, когда говорила Власта, ее с чешского на русский переводил Вилем или Евжен, а с русского на английский уже Березин.
Старшим из англосаксов по возрасту и по чину был майор Уилби: высокий грузный мужчина с лысой головой и крупным мясистым лицом. Человек бурного действия, он почти не сидел в кресле, а все время метался по комнате. Он явно раздражен и раздосадован, хотя всячески пытался скрыть это и сдержать свои чувства. Усевшись, наконец, в кресло, он начал доказывать Березину, что истинная справедливость принадлежит не массам, а лишь избранным и сильным личностям, способным руководить массами и подчинять их своей воле. Березин долго и убежденно возражал. Он говорил о силе масс, выигравших эту войну, об их могуществе и стойкости, о массовом героизме советских людей, о коммунистической партии, воля которой объединяет миллионы, организует и направляет их.
Откинувшись в кресле, Уилби криво усмехался.
— Нет, нет, — качал он головой, — я не верю в массы: это конгломерат из песка и камня, просто конгломерат. Дайте этой массе хозяина, и она сила. Кнут в его руках — оружие самое незаменимое. Да, кнут.
— Однако вся история опровергает вашу мысль, — парировал Березин.
— История, что кокотка, она не постоянна, — и Унлби извинительно взглянул на Олю и Власту, отошедших к окну.
— История — из тех видов оружия, — с философическим спокойствием доказывал Березин, — пренебрегать которым весьма опасно.
— Оставим историю, господа, — потирая лоб рукою, лавировал Уилби. — Даже самая организованная масса не идет к цели одной дорогой. Сколько единиц в ней, — столько и направлений.
— Истинно так! — поддакнул вдруг молчаливый англичанин, плотоядно облизывая сухие губы. Сутулый, жилистый, длиннорукий, он мало подвижен и несловоохотлив. У него маленькая голова с костистой физиономией, на которой прежде всего замечаешь чопорно надутые губы.
— Нет, мистер Джон Роу, неправда, абсурд! — повернулся к нему Березин. — Жизнь всем опровергает это.
— Скорее она подтверждает, — упорствовал Уилби, бесцеремонно перебив начавшего что-то говорить англичанина. — Возьмите пулемет, отличный современный пулемет. Поставьте обычную стрелковую мишень с черным яблочком посредине. Ну, выпустите сто, двести, тысячу пуль. Это ли не организованная и целеустремленная масса! Но подойдите к цели. Если вы даже прекрасный стрелок, очень немногие пули окажутся в яблочке. Очень немногие! Что поделать: закон рассеивания. Так и с людьми, с массами… Как ни направляй их, очень немногие достигнут цели, попадут в яблочко. Разве не так? — подавшись вперед, Уилби усмехался, блестя глазами. — Что можно возразить против истины?
— Да это же бред просто! — наклонившись к Жарову, негромко произнес Юров, как только Григорий перевел тираду американца.
— Какая тут истина, — спокойно возразил Березин, — если вся философия построена на ложных посылках. Нельзя же законы физики механически переносить на законы общественной жизни, а уж если рассуждать, используя ваш образ, зачем же брать столь мелкую цель? Возьмите большую, чтоб была она поистине велика. Тогда и закон рассеивания потеряет значение: ничто и никто не минует цели.
— Таких целей не существует.
— Есть, и много таких целей: дружба народов, их стремление к миру, весь труд на их благо; наконец, коммунизм — вот цель, мимо которой не может пройти человечество, как бы ни было велико временное расхождение путей, по которым оно движется вперед.
— Сложен путь, легко и заблудиться.
— Марксизм-ленинизм — верный компас. И не только компас, а самое верное оружие борьбы в руках народов.
— Пропаганда! — отмахнулся Уилби.
— А по-моему, крепко, — вмешался в разговор и лейтенант Мартин Ривер, коренастый блондин с твердым взглядом простых серых глаз. — Крепко и верно. У русских все построено на разуме, и все — для всех, а у нас — на игре страстей, и все — для немногих. Нет, я поддерживаю ваши мысли, — поднимаясь, обратился он к Березину. — Знаю, их одобрили б и все рабочие механического цеха в Нью-Йорке, где я до войны работал инженером. — Ваше здоровье! — и разом опрокинул в рот рюмку виски.
Четвертый из незваных гостей — лейтенант Френк Монти. Рыжий долговязый офицер из тех янки, про которых еще Горький писал, что у них прежде всего замечаешь зубы. Вначале он был шумен, а потом приутих и заскучал: разговоры его нисколько не интересуют. Но, улучив момент, он подошел к Жарову с Якоревым и молча потянул их к двери. Обернувшись, Максим перехватил недовольный и завистливый взгляд Уилби, которого в чем-то опередили. Френк провел офицеров в свою комнату, то и дело приговаривая по-немецки, видимо, привычное восклицание: «айн момент!» В комнате беспорядочно замусоренной окурками, консервными банками и обрывками бечевы и бумаги, гора чемоданов. Монти снял один из них и, расшаркиваясь, самодовольно открыл крышку:
— Хотите, очень дешево! — предложил он, указывая на часы.
Изумившись, Жаров отрицательно покачал головой.
— Айн момент, — и Френк открыл второй чемодан, набитый дамскими подвязками. — Шедевр! — восхищался он своим товаром. — Уилби возьмет с вас в два раза дороже.
— Разве и он торгует? — поинтересовался полковник, делая вид, что это нисколько его не удивляет.
— О, да, это наш малый бизнес, — разъяснил Френк, — но мы делаем и большой бизнес: скупаем ценные бумаги. Сейчас вся армия торгует, и конкуренты на каждом шагу. Так как же? — возвратился он к подвязкам. — Шедевр?!
Офицеры отказались и от шедевра. Тогда Френк услужливо распахнул еще один чемодан с иголками для швейных машин:
— Лучшие в мире! И не дорого.
Офицеры переглянулись. Он рассмешил их, Френк Монти.
— Знаете, Френк, — сказал Жаров, — война — не торговля, наших офицеров не занимает купля-продажа.
— Ну, знаете, — изумился Монти, — это фикция. Война — бизнес, кому — большой, кому — малый, а все равно — бизнес, — с досадой захлопнул он крышки чемоданов.
— Мы не сговоримся: нам вот и бизнес ваш кажется обманом, грабежом, если хотите, гнусной наживой на чужой беде.
— Ну, и ну, — все больше удивлялся Максим, шагая за Жаровым по коридору гостиницы и не обращая внимания на рыжего янки, который, впрочем, все равно ничего не понимал по-русски. — Вот вошли они
