Максима и Яроша плотным кольцом окружила большая группа французских и американских журналистов. Максим весь напружинился и насторожился. Ему хотелось быть во всем точным и правдивым, чтоб его поняли правильно. Но как найти самые верные и убедительные примеры? Ведь начни перечислять — им конца не будет. Он рассказывал о битве за Днепр, за Карпаты, за Будапешт. Немцы всюду ожесточены, упорны, и все же их бьют и бьют на каждом фронте. Советское наступление стремительно и неудержимо. Он приводил факты, примеры.
Марсианин спросил, а что движет русскими в их борьбе с нацистами, каковы их главные помыслы.
Якорев ответил, не задумываясь. Они думают не о себе, о победе.
Скептически скривив губы, Марсианин спросил все же, не сможет ли советский офицер привести самый сильный пример из фронтовой жизни.
Максим мог бы рассказать про Гастелло, про Матросова, про Зою и про тысячи других. Но ему нужен всего один случай, один подвиг. Что же выбрать все-таки? Но Марсианин сам уточнил что. Пусть будет рассказано о том, что виделось своими глазами. Виденное и описанное другими всегда преувеличено.
Можно и про все виденное своими глазами. Он видел столько, что не перечислишь ни в какой книге. Максим знал, как изумил всех Сталинград. Не лучше ли и пример взять из битвы за легендарный город? Но о ком же все-таки рассказать? Ну, конечно же про Михаила Паникак. Они воевали бок о бок, хорошо знали друг друга, не раз плечом к плечу ходили в атаки. Рассказал Максим сжато, ярко, убедительно. Его друг один на один бросился на танк, чтобы поджечь его бутылкой с зажигательной смесью. Но пуля задела стекло, и горячая смесь, вспыхнув, с головы до ног облила моряка огнем. Заживо горящий матрос не упал, не стал кататься по земле, сбивая с себя пламя, он на себе понес его прямо на вражеский танк, бросился на него и сгорел вместе с машиной.
Вот так же бесстрашно воюют все.
Видел ли Максим самого Паулюса? Да, видел, как из подвала сталинградского универмага выполз и их фельдмаршал. Низко надвинув каску, он выбрался из закопченной норы и, сорвав с себя кортик, положил его к ногам советских воинов. Что оставалось фельдмаршалу? Те, кто упорствовал, те зарыты в бесчисленных могилах и уже никогда не станут воевать ни против русских, ни против французов с американцами. Оттого союзным армиям и легче продвигаться по германской земле, что слишком многие немцы остались в могилах на всем пути от Волги до Одера.
Сбитый с толку, Марсианин пребольно прикусил губу. Он приготовился уже к новому вопросу, но часы пробили шесть тридцать, и в точно назначенное время заявился Черчилль. Он поднялся на небольшое возвышение, напоминавшее амвон перед «царскими вратами» православных храмов, и, вскинув правую руку, привычно приветствовал собравшихся, перед многими из которых он, видимо, выступал неоднократно.
Максим так и впился в него глазами. Подумать только, живой, всамделишный Черчилль. Злокозненный бес английских империалистов. Человек, ничего не жалевший, чтобы задушить молодую советскую республику. Тонкий политикан, всю жизнь хваставший тем, что это он, старый империалистический волк в министерском фраке, организовал «нашествие четырнадцати государств», чтобы покончить с коммунистической Россией. Он же, все он вместе с другими подталкивал Гитлера на войну с Востоком, а получил войну на Западе. Сам Черчилль, вынужденный пойти на поклон к Москве, чтобы остепенить бесноватого фюрера, справиться с которым оказалась бессильной вся Европа и Америка.
Москва, Советская страна, и никто другой не смог остановить фашистские полчища, разбить их, загнать зверя в логово, чтобы прикончить там раз и навсегда. Москва, с которой он враждовал всю жизнь! Как зло посмеялась история над гордой царицей морей, над кичливой Британией, вернее, над магом ее обанкротившейся политики.
Толстый, неуклюжий, с огромной головой и широким оплывшим лицом, он походил сейчас на мирного бегемота. Монотонно зачитал заявление, в котором перечислялись уже известные события на фронтах великой войны. Черчилль обещал скорую победу, заверял о верности союзническому долгу и, конечно, умалчивал о своих распоряжениях бережно собирать немецкое оружие и держать его наготове, на случай, если приведется снова возвратить его немцам для борьбы с русскими.
Нет, сейчас он выглядел каким-то обкатанным, гладким, лояльным, и Максим удивлялся. «Смотри, и Черчилли меняются».
Наконец посыпались вопросы.
Французские журналисты спрашивали, зачем он навез в Грецию монархистов и почему он душит там героев Сопротивления. Марсианин все выспрашивал, что предпримут Черчилль и Эйзенхауэр, если русские двинут свои силы в Европу, уже занятую англосаксами. Правда ли, что неизбежно столкновение с русскими? Успеет ли Эйзенхауэр первым попасть в Берлин? Как силен дух Ялты? В самом ли деле будет покончено с германским милитаризмом? Тогда какими гирями его заменят на весах большой политики?
Черчилль отвечал кратко, немало юлил, изворачивался. Ратовал за демократию, еще клялся в верности Ялте, обещал скорую победу. Он не мог не признать, что главные силы и решающие сражения — на восточном фронте, но явно переоценивал и результаты борьбы на западе. Прошлое, по его мнению, уже уходит в историю, настоящее завтра же станет прошлым, и всю цену сейчас имеет лишь будущее. Союзы нелегко создаются и гораздо легче расторгаются. Нет, он не пророчит ссоры с русскими. Он просто хочет провидеть будущее, прояснить его контуры, ибо что такое союз, как не средство борьбы за свои интересы, которые совпадают с общей выгодой.
Максим слушал и удивлялся. Что за дипломатический туман? Чего хочет, чего добивается старый империалистический волк?
На вопрос Марсианина о трофеях, о судьбе выбитого из рук врага оружия Черчилль отвечал уклончиво. Сейчас все быстро теряет цену и все столь важно, что трудно игнорировать сущее. Однако в будущей войне ничто из этого оружия уже не пригодится. Когда возможна будущая война? Все в руках провидения. Об этом не скажет никакой оракул.
Максиму стало не по себе. Еще не кончена идущая война — они гадают о новой. Бред это или злоумышление? И против кого будет та война, о которой намекает сейчас английский премьер? Выходит, Черчилль остается Черчиллем. А что будет завтра? После победы? Не придется ли сэру Уинстону искать мира там, где всю жизнь он искал войну?
На пути
