Даша мало что понимала из этих разговоров взрослых. Баба Нюра, по скудоумию своему, винила во всём Дашиного отца, называла его почему-то «пентюх босой». Почему босой? Милый, добрый папа, он всегда привозил Даше её любимые ириски «золотой ключик», катал её на закорках. Даша любила его больше, чем маму — мама всегда хмурая, нервная, чужая какая-то. А баба Нюра, как ни странно, почему-то всегда благоволила именно к маме.
— И неуж во всей Москве мужик тебе стоющий не попалси? — говорила она украдкой маме, когда та приезжала, — Такого-то пентюха, валенка эдакого бесталанного ты и в деревне у себя могла найти…
Мама молча хмурилась. А потом они с папой опять уезжали в свою Москву, обещая в следующий раз забрать и её тоже. Но Даше в Москву не хотелось. Страшно было, да и отвыкла она от родителей.
Однажды Даша спросила маму, почему они не родят ей братика или сестрёнку. На что та досадливо отмахнулась:
— Нам второго ребёнка не потянуть. И так едва концы с концами сводим…
И это было правдой. В свои десять лет Даша уже слишком хорошо знала, что такое голод. Голод, который мучает по ночам, на уроках в школе, когда, вместо того, чтобы сосредоточиться на том, что объясняет у доски учительница, все мысли вертятся только вокруг куриной ноги с рисом или капустном пироге.
Впрочем, она была не одинока: в их классе много кто так голодал. Конечно, младшеклассникам в государственной школе был положен завтрак, состоящий из хлеба и молока, но Даше и от этого легче не становилось: молоко она не любила и не пила, а хлеба ей практически никогда не доставалось. Едва только учительница вносила в класс поднос с нарезанными кусками серого хлеба, ватага голодных, словно зверята, мальчишек, дерясь, наваливалась на поднос и в одну секунду растаскивала хлеб. Иногда под таким ярым натиском поднос переворачивался, и весь хлеб рассыпался по полу; и тогда дети тоже бросались на пол, устраивали куча-малу, валтузя друг друга и выдирая друг у друга куски из рук и изо рта. Учительница, истеричная мадам лет тридцати пяти, не в силах справиться и навести порядок, бессильно всплескивала руками и визжала:
— Дэбильные дети! Дэбильные!!!
Почему «дэбильные», а не «дебильные», никто не мог понять. Впрочем, училку эту никто и не боялся. Все знали, что она может только орать, а реально сделать ничего не сделает. Кто реально мог сделать, так это физрук, военный в отставке, который без лишних слов наводил порядок в строю, лупя мальчишек по спине длинной каучуковой линейкой. Девочек он не трогал, но по тому, как орали, как резаные, мальчишки, и по синим рубцам, вздувавшимся почти мгновенно на их спинах и руках, Даша могла догадаться, что бил он больно.
Глава 3
Покончав вечером дела, старики частенько сидели на половине деда Игната: у него одного в доме был радиоприёмник. Даша крутилась там же, дабы, улучив момент, прокрасться в горницу к Кристине.
По радио передавали новости. Даша по малолетству мало что понимала из слов диктора. А вот для стариков радио и новости были основным источником раздражения. Прослушав очередную порцию вечерних новостей, дед Игнат и дед Лёша долго плевались и ругались на Ельцина и Горбачёва, называя их «сволочами», «кровопийцами», которые «довели страну» и «разорили народ».
— Дед, а что такое «инфляция»? — как-то спросила Даша у деда Игната.
— Инфлякция-то? Это вот, что Ельцин и Горбачёв устроили, сволочи, ни дна бы им, ни покрышки! — распалился дед, — Сидят там у себя в Кремле, народ грабят, морды отрастили себе, кровопийцы! А людям зарплаты на заводах не плотют, и пенсии не плотют по полгода! Вот заводы-то и встали! Нету товару — и цены взвинтили! От оно, что такое, инфлякция-то!
— Да, ёлки-мОталки! — пробасил, характерно «окая» по-вологодски, дед Лёша, — ЭтО кОгда такое былО, чтоб в СоветскОм сОюзе так жили!.. Копейки всё стоилО-то, кОпейки!..
Пахнув из сеней холодом, в избу вошла Наталья. Повесила холщовую сумку на гвоздь и, не снимая ватника, тяжело села на лавку, кладя на колени свои большие, раздавленные работой, мозолистые руки.
— В магазине шаром покати, — с досадой вздохнула она, — И когда это кончится!..
— Когда Ельцина убьют, тогда и кончится! — пробормотала Даша со своей табуретки.
— Чепухи-то не мели, — строго одёрнула её Наталья.
Но Дашу уже было не остановить. Семена гнева перед правительством, посеянные в ней стариками, упали на благодатную почву. Взволнованная, она побежала в горницу к Кристине.
— Я знаю, кто виноват во всём! Ельцин и Горбачёв, сволочи, ни дна бы им, ни покрышки!!! — выпалила Даша, невольно копируя деда Игната.
— А может, не так уж они и виноваты? — задумчиво и спокойно произнесла Кристина.
— Ну да! А кто же ещё?..
— Может, они как лучше хотели… А получилось, как всегда…
— Ой ли?
— Перестройка — это ведь что-то вроде революции, — терпеливо пояснила Кристина, — А революция, это почти всегда разруха. Как ремонт в доме. Наступает бардак и хаос, но все понимают, что это временно, и это так надо, чтобы потом было ещё лучше…
И Даша, окончательно сбитая с толку, не нашла, что ответить.
Глава 4
Зима в тот год была исключительно длинной и трудной. Продовольствие в сельпо завозилось с перебоями — хлеб же к концу февраля и вовсе перестали поставлять. Все сидели на одной пшёнке и гороховом пюре, от которого скручивало живот. Кристине становилось всё хуже — уж не могла она, как бывало, подолгу сидеть с книгой и болтать с Дашей; всё чаще ей хотелось прилечь и поспать.
И вот, как-то раз, посреди этой всеобщей обречённости и разрухи, в их захудалую деревенскую школу приехали американцы. Это событие было подобно разорвавшейся бомбе. Настоящие, живые американцы — и к ним, да не просто так, а с гуманитарной помощью.
На большой перемене голодных, оборванных деревенских детишек, среди которых была и Даша, собрали в актовом зале школы, и какие-то две стриженые американские тёти сначала обошли всех детей, кладя перед каждым большую картонную коробку, в которой — дети уже знали — была еда. Потом, после этой процедуры, тёти вышли на сцену актового зала, и одна из них, подойдя к микрофону, начала говорить речь на ломаном русском языке:
— Ми все знать, как пльохо дьети жить в русской деревня. Россия переживает крайзис в наши дни… И ми, американское
