Из Кремля и Китай-города выступила рота наёмников и пешие гусары полковников Стравинского и Будзилы, потеснили московских стрельцов до Тверских ворот. Но от Арбата на них насели ополченцы, снова загнали в Китай-город...
К обеду было ясно, прорваться к осаждённым здесь, где стоят ополченцы, не удастся, и Ходкевич велел отходить. Под прикрытием конных войско потянулось на левый берег, чтобы на другой день попытаться прорваться в ином месте...
Поздним вечером и всю ночь ратники восстанавливали укрепления, хоронили убитых. Пожарский высказал обиду на Трубецкого:
— Кабы князь нас поддержал, мы бы седни не гадали, где завтра гетман объявится.
Минин кивнул, заметив при том:
— Твоя правда, князь, но нам не следует уподобляться птице, какая, опасность учуяв, сует голову под крыло. Коли Ходкевич на Трубецкого обрушится, мы его сообща осилим, а там и до ляхов, кои в Кремле, доберёмся...
Покинув шатёр Пожарского, Минин оказался под звёздным небом. Тепло и тихо, только слышалось, как перекликаются дозорные, неподалёку на привязи хрумкают да звенят кони и похрапывают во сне ратники. Сморённые боем, они заснули там, где их застала ночь.
Минин шагал осторожно, обходя лежавших. Горели редкие костры, и немногие воины бодрствовали. Минина узнавали, зазывали. У ближнего костра он остановился, присел. Узнал нижегородских артельных, подряжавшихся на складах Строгановых. От огня бородатые мужицкие лица красные, глаза светятся.
Старый артельщик, поворошив в костре палкой, спросил:
— Как, Кузьма, не уйдёт гетман без боя, сызнова полезет?
— Утром ждать надобно, ему с обозом пробиться непременно, ино в Кремле с голоду перемрут. И не нам ляхов страшиться, пускай они дрожат, мы за правое дело сражаемся.
— Отколь ты, Кузьма Захарьич, взял, что мы шляхты боимся? — загудели мужики. — Ты нам обиды не чини.
— Да что вы, волгари, аль я вас обидел? В таком разе прощения прошу.
— Ладно, чего там, и на старуху бывает проруха.
— А что, Кузьма, попадём в Нижний к крестному ходу?
— Надо бы. Хлебопашцам успеть бы рожь в землю бросить и зябь поднять. Вконец разорена и оскудела наша Русь. — Минин поднялся. — Пойду я, а вам поспать бы перед боем...
Минин ходил по стану, и заботы не покидали его. По деревням земля мужиков ждёт, исстрадалась: Россию поднимать нешуточное дело, и дай-то бог быть завтра бою последнему... У ополчения еда на исходе, земскую рать всем миром содержали: монастыри открыли оскудевшие житницы, из Белоозера везли солёную рыбу. Волости слали, что могли. Вот и намедни из Великого Устюга поезд телег пришёл с тушами сохатых, густо пересыпанными солью. Минин приказал кашеварам накормить людей сытно. Ночь ещё не на исходе, а под огромными казанами уже полыхают костры. Скоро ратники начнут пробуждаться. Для кого-то из них сегодняшний день станет последним...
Но Ходкевич в тот день от боя уклонился. Пожарский собрал воевод, сказал:
— Высланные мною ертаулы уведомляют: гетман всей своей силой обогнул Воробьёвы горы, встал напротив Трубецкого.
Алябьев обронил:
— Того и ждать надобно было.
Воеводы заговорили разом:
— Гетман слабинку ищет. А Трубецкому подсобить надо, святое дело.
— Рубежи не оголим, но и Трубецкого в обиду не дадим, — согласился Пожарский. — Тебе, воевода Алябьев, стоять у Новодевичьего монастыря, а в подмогу казакам пойдёт воевода Дмитриев. Отправляйся, Михаиле Самсонович, с полком к князю Трубецкому.
К полуночи ладьями переправились через Москву-реку. Играла волна, шлёпала о борта, плескала брызгами. Вёсла в неумелых руках Артамошки глубоко зарывались в воду.
Тимоша посмеивался:
— Это тебе не молотом махать, гляди не утопи.
— Выплывешь.
В ладье коротко рассмеялись, и снова тишина. Посылая ватажников, воевода Алябьев напутствовал:
— Урону великого ляхам не принесёте, но переполоху наделаете. И то ладно.
Пристали к берегу, присмотрелись, двинулись через поросшее травами поле. Вспорхнула, взвилась из-под ног какая-то сонная птица, пискнула испуганно мышь, в стороне по-щенячьи заскулила лиса. Ватажники шли осторожно, чуть что — и напорешься на вражескую засаду. Когда почти до места добрались, едва не наткнулись на гайдуков, стороживших табун.
Наконец увидели темневший обоз. Гружёные возы полукругом прикрывали табор. Догорали костры, спали обозные, подрёмывали сторожа.
Акинфиев шепнул:
— Заходим с двух сторон. Как сычом заплачу, так и начинай, ядрён корень. Главное, страху нагнать. Пустим петуха красного и уходим. Собираемся на переправе.
Разошлись. Сигнала ждали недолго. Сыч всхлипнул сипло, и с десятка два ватажников кинулись на табор. Крушили топорами, били дубинами, рубили саблями, стреляли из пищалей. Под ударами падали гайдуки, убегали в поле и к горе, ватажники швыряли горящие головешки в телеги. Медленный огонь охватывал возы, разгорался.
Минула первая оторопь, и к обозу уже спешили оружные шляхтичи.
— Отходи, — подал голос Артамошка...
Их не преследовали: ляхи гасили пожар. Акинфиев добрался к ладьям, когда почти вся ватага была в сборе. Светало. Ждали Андрейку с Тимошей. Артамошка послал на их розыски двух ватажников. Они вернулись вскорости, неся Тимошу. Бережно положили у самой воды.
— Как? — только и спросил Артамошка, опускаясь на колени перед мёртвым товарищем.
Андрейка вытер слёзы:
— Уже уходили, пуля догнала...
Тимошу похоронили тут же, у реки. Постояли ватажники у могилы, помолчали. А когда в ладьи рассаживались, сказал Артамошка:
— Мало ты пожил, Тимоша, но горя вдосталь хлебнул. Мотался по свету, пристанища не имел. Так пусть мать сыра-земля упокоит тебя.
— Эвон сколько костров, — указал Алябьев на множество огней за рекой.
Они с Дмитриевым ехали стремя в стремя до самых бродов. Здесь придержали коней. Алябьев промолвил:
— Там вся сила гетмана.
Воеводы остановили лошадей, сняли рукавицы, не слезая с седел обнялись:
— Даст бог, свидимся.
— Жарко будет.
— Всё в руце Божией.
К бродам подходили пешие и конные ратники, упряжки подтянули огневой наряд.
— Ты, Михайло Самсонович, ноне коренник.
— Оно как знать, кто коренник, а кому пристяжной быть.
— И то так. Однако знай, Михайло Самсонович,
