— Чуете? — сказал он.
— Зверь спугнул, — отмахнулся кривой казак.
Тимоша возразить не успел, как лес вдруг выбросил с полсотни ватажников с самопалами, топорами, кистенями. Каневцы и сабли обнажить не успели, как их уже свалили. И пролиться бы крови, но вдруг, перекрывая шум, раздался голос молодого ватажника:
— Тимо-оша!
— Андрейка!
А с другой стороны к Тимоше уже бежал и Артамошка...
Вскоре ватажники и каневцы сидели вокруг костра и делились воспоминаниями. А когда настала пора расставаться, сказал Тимоша каневцам:
— Вы меня, братья, в свой курень приняли, и с вами я судьбу делил. Но отыскались мои товарищи, с какими горькую чашу испил, и как мне ныне быть, посоветуйте?
Молчали каневцы, молчали ватажники. Наконец сивоусый Сероштан промолвил:
— Братство наше не по принуждению держится, и поступай, как твоё сердце подсказывает.
Поклонился Тимоша:
— Передайте походному и куренному атаману: коль примут меня клементьевские мужики, останусь в Артамошкой. Нет — ворочусь к вам, на Днепр.
Облокотившись на выскобленную добела сосновую столешницу, князь Трубецкой сидел в одиночестве в трапезной Донского монастыря, теребил рыжую, с проседью бороду, хмыкал недовольно.
В трапезной пахло кислыми щами и луком, но ничто не нарушало княжеские мысли. Даже заходившие в трапезную монахи не отвлекали его внимания.
Насупился Трубецкой, лик пасмурный. Да и как ему не хмуриться, года давно за сорок перевалили, своевольством Бог не обидел, оттого и Шуйского за царя не признал. Родом-то Шуйские ниже Трубецких, а, вишь ты, царём сел.
А сегодня воротился князь Дмитрий Тимофеевич из земского ополчения, и есть над чем задуматься. Встречался с Пожарским и Мининым. Воеводы приняли его радушно, потчевали хлебосольно. С Пожарским Трубецкой прежде дружбы не водил, но и неприязни не питал: как-никак род Пожарских от Рюриковичей, а Трубецких от внука Гедимина Дмитрия Ольгердовича. Встретились князья как равные, а вот Минина Трубецкой увидел впервые. Будто ничего примечательного, роста среднего, волосы стрижены низко, тесьмой перехвачены, бородка кудрявая, а вот гляди же, великую силу обрёл нижегородский мясник. Пожарский и воеводы к его слову прислушиваются. Да и как иначе, когда Минин всё это ополчение собрал, детище оно его. А в силе земской рати Трубецкой убедился: пешее и конное воинство с хоругвями и иконой Казанской Божьей Матери несколькими колоннами подтягивалось к Москве, занимало место вдоль стены Белого города до Алексеевской башни, что у Москвы-реки, а шатры Пожарского и Минина поставили у Арбатских ворот.
Ополчение укреплялось рвом и палисадом, пушкари ставили огневой наряд, готовились к бою.
В шатре у Пожарского, за угощением, Трубецкой предложил всему земскому ополчению передвинуться в табор казаков, к Донскому монастырю, но князь Дмитрий Михайлович наотрез отказался:
— Ты, князь Дмитрий Тимофеевич, прав, одним кулаком бить — удар сильнее, но, по моим расчётам, Ходасевич с обозом будет пробиваться в Кремль от Поклонной горы, и мы должны его задержать, не позволить гетману соединиться со Струсем. Мы принудим кремлёвских сидельцев сложить оружие.
Трубецкой и обидеться не успел, как в разговор Минин вмешался:
— Может случиться и такое, когда гетман от Донского монастыря попытается прорваться, и тогда, князь, твоим казакам, что в Белом городе и Замоскворечье засели, горячая пора предстоит, а мы им поможем. Сообща станем бить Ходасевича...
Трубецкому Минин понравился, без хитрости, и говорил, будто совет держал.
Вспомнился разговор с Пожарским и Мининым, и Трубецкой с их доводами согласился, но на душе осадок горький. Пришлось признать, надежда быть первым воеводой не сбылась и попытка казаков прорваться в Китай-город и Кремль успеха не дала. Не казаки ныне под Москвой сила, а земское ополчение.
Подспудно ворохнулась подлая мыслишка: а не признать ли Владислава московским царём и объединиться с гетманом Ходкевичем?
Трубецкой гонит коварную мысль. Нет, он под Речью Посполитой жить не намерен. Надобно заодно с Пожарским стоять, Кремль очистить и Русь от иноземцев освободить, вишь, как они кинулись на её земли; ляхи с литвой Смоленск и порубежье взяли, в Москву вошли, шведы в Новгороде хозяйничают. А что до царского престола, то решать Земскому собору.
На рассвете, оставив многочисленный обоз у Поклонной горы, хоругви двинулись к переправе. По правую руку темнели Воробьёвы горы, поросшие лесом и травой. Остановились у Москвы-реки. На той стороне простиралось Девичье поле, в розовой утренней заре проглядывали колокольня и купола Ново-Девичьего монастыря.
— Вельможные Панове, — сказал Ходасевич окружавшим его военачальникам, — на нашем пути земское ополчение.
Оно растянулось от Чертольских ворот и до Алексеевской башни. А по этому берегу Москву прикрыли казаки Трубецкого.
Гетман помолчал, потом снова заговорил:
— Ополчение, Панове, — это мужики. Мы прорвёмся там, где нас меньше всего ждут, на левом крыле, и погоним этих холопов, как стадо...
На противоположной стороне показался конный отряд. Ходасевич окликнул ротмистра:
— Пан Вацлав, препоручаю вам тех москалей.
Литовская хоругвь пустила коней в воду. Тепло, и лошади пошли охотно, пофыркивая, а гетман тем часом велел нащупать броды, начать переправу основным силам.
Вспенилась Москва-река от множества конных и пеших.
— Панове, как только мы собьём москалей и расчистим дорогу, пойдёт обоз. Пан Зигмунд, тебе охранять броды от казаков, — сказал Ходасевич, обращаясь к молодому хорунжему.
Гетман был воеводой опытным, но поручение короля доставить осаждённым в Кремле продовольствие и огневое зелье сделало войско малоподвижным и неманевренным. Несколько сот тяжелогружёных телег двигались медленно: сдерживали хоругви. Ходасевич ворчал:
— По воле круля мы уподобились беременной бабе...
На противоположном берегу уже завязался бой. Гетман видел, как отходит московская конница. Он сказал:
— Пора, Панове, и нам размяться.
На противоположном берегу заговорил огневой наряд ополчения. Ядра взрыхляли землю, падая в реку, поднимали столбы воды. Бродами потянулись королевские батареи. Ходкевич предупредил:
— Остерегайтесь, Панове, казаков: эти разбойники способны на всё, могут ударить нам в спину и разграбить обоз.
— Мои гусары прощупали казачьи укрепления и ничего похожего на готовность казаков к маршу не обнаружили, вельможный гетман.
— Забываетесь, пан хорунжий, казаки — коварный народ, особенно когда есть возможность поживиться, — усмехнулся в усы Ходкевич.
Походный атаман каневцев обиделся:
— Вельможный пан гетман, казачьи перемётные сумы, притороченные к сёдлам, не больше шляхетских хурджумов.
Ходкевича