Узнав о смерти Ляпунова, снялся лагерь за Яузой, разошлись ополченцы по своим городам. Недолго простоял под Москвой и Трубецкой, увёл полки в Коломну.
А вскоре в Россию вторгся гетман Ходасевич.
ГЛАВА 8
Андрейка поднялся чуть свет, натаскал в казан воды, наколол дров, затопил печь. К тому часу взошло солнце, озарив маковки церквей, пробежало лучами по крышам, заиграло в стекольцах теремов, через затянутые бычьими пузырями оконца пробилось мутным светом в домишки и избы городского люда...
На Масленой неделе в Смутную пору хоть и голодно, но нижегородцы гуляли, веселились. Весь первый день в кабаке пекли ржаные блины, скудно мазанные топлёным маслом.
А в обеденную пору затрещал лёд на Волге, изукрасился змеиными полосами. Ждали этого с часу на час. Накануне лёд посинел, сделался рыхлым, и только отчаянные ступали на него.
Высыпали нижегородцы ледоходом любоваться, колготят, перекликаются. На переправе мужик-лодочник конопатил дощаник, готовил к спуску. Ему помогали две бабы: топили вар, замазывали днище и борта.
Галдел народ:
— Глянь-кось, Волга-матушка вздыбилась!
И впрямь, льдина на льдину полезли с грохотом и сильным шорохом, открывая тёмные, с холодной водой полыньи.
На той стороне толпились несколько человек. Им закричали:
— Завтре паром пойдёт!
Там поняли, зажгли костёр.
Скуластая узкоглазая баба сказала громко:
— Ночь холодна будет: вишь, небо ясное.
Постоял Андрейка, полюбовался и, поправив шапчонку, отправился в кабак.
За Сырной масленой потянулись семь долгих недель Великого поста, завещанные Богом — Творцом и Великим Врачевателем. Семь недель, облегчающих плоть, очищающих душу человека. И была та заповедь Господня непоколебима веками, разве что какой еретик-отступник нарушит её либо, обуянный гордыней, подстрекаемый сатаной, поддастся искусу и, возомнивши себя выше самого Создателя, изречёт велемудро о происхождении человека от какой-либо животины.
В Великий пост на нижегородском торгу в мясных рядах пусто, лишь сиротливо кровоточат на крючьях одна-две бараньи туши — для зажившегося в Нижнем Новгороде торгового гостя из мусульманских стран либо заезжего татарина из Казани.
Зато на рыбных полках судаки и сазаны лова подлёдного, балыки осетровые и белужьи, щука и разнорыбица на всяк вкус и деньгу. Есть ряды, где бабы всяким соленьем торгуют, пирогами постными и квасом...
В воскресные дни выскочит Андрейка из кабака, пробежится по торгу, разговоры послушает. А они всё больше о московском пожаре и о бесчинствах ляхов. Однажды услышал, как староста мясников говорил народу:
— Православные, коли мы не подсобим государству Московскому, тогда кто же? Аль себя побережём, животы свои пожалеем?
Кто Минину поддакивал, а иные молча слушали. Лишь редкие голоса возражали либо предлагали повременить:
— Не торопись, Кузьма Захарьич, не мясо на колоде рубишь, тут примериться надобно!..
Однажды Андрейке Москва во сне привиделась, но не городом, а человеком-великаном, и он корчился, горел на костре, взывал о помощи. Кинулся Андрейка к великану, потащил из огня. Тут народ набежал, загасили костёр, а человек вдруг голосом Кузьмы Минина заговорил:
«Порадеем, люди, Москве, не допустим Руси погибнуть!»
Запали слова Минина Андрейке в душу, и верил он, случится собираться ополчению, и он вступит в него.
Царь Иван Васильевич Грозный дорогой на Казань ещё в первом походе любовался Нижним Новгородом.
«Быть бы сему городу столицей Руси, не будь Москвы», — будто бы изрёк он.
Так ли, нет, но красотой и богатством Нижний Новгород поражал всякого, кто впервые попадал сюда.
С Кунавинской переправы долго разглядывали ватажники высившиеся на той стороне каменный кремль и башни, монастыри и церкви, хоромы и дома, улицы, тянувшиеся от самого берега вверх, гостевые дворы, склады, лавки, посад, прижавшийся к крепостным стенам. А на этой стороне Волги белел вознёсшийся куполами к самым облакам Благовещенский монастырь.
Артамошка только языком поцокал, а когда дух перевёл, промолвил:
— Красотища-то, ядрён корень, всем городам город!
Через Волгу переправились дощаником. Волны плескали о глубоко осевшие борта, обдавали брызгами ватажников. Акинфиев зачерпнул горсть холодной воды, хлебнул.
Фома шутливо заметил:
— Аль накормил кто?
Промолчал Артамошка, смотрел на наплывающий город, на уличное многолюдство. Лодочник сказал:
— Пасха святая, гуляет народ... А ноне, ко всему, вздыбился Нижний, на ляхов ополчение скликает.
Город встретил ватажников пасхальным перезвоном. Из церкви расходился народ, неторопливый, принаряженный.
— У нас в Городце... — начал Фома.
— Вспомнила баба деверя, — перебили его, — тут абы чем насытиться.
Артамошка сказал решительно:
— Айдате, голод заморим.
И переступил порог кабака.
Изголодавшись в пост, народ ждал Пасхи. Уже в Светлую седмицу наряжали хоромы и избы, замешивали тесто, из потаённых мест извлекали припрятанное к этому дню сало, запекали в печи свежатину.
Пасха пришла в Нижний Новгород с куличами и крашенными в луковой шелухе яйцами, мягким колокольным звоном и радостным, всепрощающим христосованием.
Отстояв всенощную, разговелся Андрейка у хозяина и, разбросав зипун у печи, улёгся. Благо в кабаке ни души. Едва веки смежил, как Варварушка привиделась. Она говорит Андрейке:
«Ухожу я от тебя».
Умоляет её Андрейка, обещает вернуться вскорости, и на сердце горько и обидно, ведь не гулять он ушёл из деревни.
Открыл глаза: за столом мужики сидят, щи хлебают, бубнят. Крайний от Андрейки, заросший, бородатый, говорит с хрипотцой в голосе:
— Нам один путь, в ополчение подаваться, ядрён корень.
Андрейка приподнялся. От кого он слышал это «ядрён корень»?
И вдруг припомнил, закричал радостно:
— Артамошка!
Акинфиев повернулся удивлённо:
— Ба, да это же Андрейка! Экой ты вымахал. Поди, Иван Исаевич и не признал бы!
В тот день они сидели вдвоём долго. Андрейка рассказал Артамошке о своей жизни, что Тимоша подался в казаки, а он намерен вступить в нижегородское ополчение, к Минину. И обрадовался, когда услышал:
— А я, Андрейка, ватагу свою в ополчение привёл.
— Принимай и меня к себе, Артамошка. Вишь, судьба нас сызнова свела.
Не в позоре Господин Великий Новгород, а в беде, ибо не добром впустили свеев, а вошли они в город коварно.
Земля озёр издревле, ещё от Биргера, ходившего походом на новгородские пятины, манила свеев. Отпор Биргеру дал князь
