– Вон миссис Паллорино, в эркере, – сказала медсестра, указав на сгорбленную фигуру, сидевшую без движения в плетеном кресле-качалке и рассматривавшую в темном стекле собственное отражение. Обмерев, Энджи повернулась к медсестре:
– Почему моя мать здесь, а не в отдельной палате? У нее же там привычные вещи!
– К сожалению, когда она в первый раз осталась одна, с ней случился припадок. Это бывает – незнакомая обстановка, новая комната, недоумение, где она и кто вокруг. Пока она побудет под наблюдением. – Медсестра помолчала. – Ваша мама на сильных седативных препаратах, мисс Паллорино. Сознание у нее сейчас не очень ясное, но знакомое лицо должна узнать. Однако, если она вдруг начнет проявлять беспокойство, пожалуйста, тихо отойдите и подзовите санитара.
– А кто решает, какие препараты и сколько колоть?
– Лечащий врач после консультации с ближайшими родственниками. Муж миссис Паллорино уехал совсем недавно.
Глубокое волнение, к которому примешивалось болезненное чувство вины, ударило Энджи под ложечку с такой тупой силой, что у нее перехватило дыхание. Некоторое время она пыталась отдышаться.
– Спасибо, – сказала она и медленно пошла к окну. Пробитые сединой волосы Мириам стали пастельно-оранжевыми, а не густого пшеничного цвета, как раньше. Белый махровый халат висел на костлявых плечах. Лицо без привычного макияжа казалось сухим и морщинистым. За двое суток мать словно постарела на несколько десятилетий.
– Мама?
Мириам начала раскачиваться в кресле все быстрее и быстрее.
Энджи подтянула поближе табурет и присела.
– Ма-ам, как дела? – улыбнулась она.
Перестав качаться, мать вгляделась в Энджи, словно не узнавая. Взгляд у нее блуждал, действительность мешалась с фантазиями.
– Ты кто? – спросила мать слегка заплетающимся языком. – Мы знакомы?
– Я Энджи.
– Энджи? – Мать недоуменно нахмурилась. Затем медленная, печальная улыбка сморщила щеки: – У меня когда-то была маленькая дочка по имени Энджи. Прелестная малышка, чудесный ребенок. А потом ее… не стало. – Застонав, она снова принялась раскачиваться. Лицо исказилось, пальцы вцепились в подлокотники. Стон становился громче, а качания все сильнее.
Энджи подалась вперед и накрыла руку Мириам своей ладонью, замедлив движения кресла.
– Мам, все в порядке, я здесь.
– Ее вернули ангелы. Ей еще не пришел срок, вот они ее и вернули.
– Кого? Ты о ком говоришь, мам?
– Об Энджи.
Стылый ужас холодной струйкой просачивался внутрь.
– Какой срок-то не пришел? – спросила Энджи.
– Ну предел жизни. Ангелы ошиблись – ей еще рано было уходить к Господу, вот ее и вернули… – Мириам перестала раскачиваться. – В Италии, в сочельник. Я тогда пела в большом соборе… Такой красивый собор… Вот что значит предопределение… – Прикрыв глаза, мать тихо запела молитву, странно знакомую, хотя Энджи не понимала откуда. От страха у нее зашевелились волосы.
– О каком соборе идет речь?
– Шел снег, – тихо продолжала Мириам. – Ее нашли в ангельской колыбели, как божественного младенца в яслях…
– Мам, погляди на меня, пожалуйста.
Мать открыла глаза, и в них мелькнуло недоумение:
– Кто ты? Я… я тебя знаю…
Энджи нежно улыбнулась, однако сердце учащенно билось, и кожа стала липкой от пота.
– Я тебя тоже знаю, – сказала она, сжав мамины руки. – Напомни, кто ты? – спросила она для проверки.
Мать немного посидела, задумавшись.
– Я – мама Энджи. У меня прелестная малютка.
Энджи была тронута до глубины души.
– Все верно.
– А ты ее знаешь?
– Знаю.
Мириам успокоилась и словно ушла в себя. Лицо стало безмятежным. Закрыв глаза, она снова запела мягким меццо-сопрано:
– Ave, Maria, gratia plena…
Энджи сглотнула, не понимая, почему от ужаса сжимается сердце.
Мать снова начала медленно раскачиваться.
– Dominus tecum…
– Мам!
– Benedicta tu in mulieribus…
– Мама!
– Et benedictus fructus ventris…
Энджи охватила паника. Нужно бежать отсюда. В ушах снова зазвучал женский голос. Женщина кричала на каком-то чужом языке, однако Энджи ее почему-то понимала:
– Утекай, утекай! Вскакуй до шродка, шибко! Шеди тихо!
– Я… я еще вернусь, – сказала Энджи, ища глазами выход. – Я приеду, как только смогу. В следующий раз тебе уже будет лучше. – Нагнувшись, она быстро поцеловала мать в щеку и чуть не бегом кинулась к двери. Что за черт? Мэддокс ждал ее на парковке «Маунт Сент-Агнес» с работающим мотором.
Рванув пассажирскую дверь, Энджи плюхнулась на сиденье.
– Спасибо, что дождался, – буркнула она.
– Господи, ты меня напугала! – засмеялся он. – Я и не увидел, как ты подошла. Думал, ты вон оттуда появишься.
Энджи пристегнулась, не глядя на него.
– Все нормально?
Энджи вытерла рот.
– Да, все отлично. – Она повернулась, скроив деловую мину: – Собаку отвез?
Мэддокс пристально смотрел на нее. Энджи почти с вызовом выдержала оценивающий взгляд. Что-то невысказанное нарастало между ними. Наконец Мэддокс ответил:
– Отвез.
И тронул машину с места.
По дороге в отделение он сказал:
– Мне только что звонил Базьяк. Лео и Хольгерсен нашли квартиру Хокинг – там все чисто.
– В смысле – чисто?
– Одиннадцать дней назад Хокинг якобы позвонила и предупредила, что съезжает. Приезжали люди из компании перевозок и вывезли мебель и вещи.
– Значит, одиннадцать дней назад она была жива?
– Или кто-то позвонил от ее имени насчет прекращения аренды. Хольгерсен с Лео вроде бы нашли ее дантиста. – Он поглядел на Энджи. – Догадайтесь, как его зовут?
– Ну? – спросила она, неотрывно глядя на него.
– Джон Джекс! Правда, пишется замысловато, на французский лад.
– Так что, он и есть бойфренд Драммонд?!
– У доктора Джекса имеется сынок, Джон Джекс-младший, двадцати двух лет. Лео с Хольгерсеном покопались в биографии Джекса-старшего. Он – член правления загородного клуба «Оук Бей» и неоднократно попадал в поле зрения полиции за связи с организованной преступностью. Отмывание денег, уклонение от уплаты налогов и попытка подкупа судьи. Но от всех обвинений он отбился. В прокуратуре его называют Тефлоновым
