У Мэддокса голова пошла кругом: очередная перенастройка отношения к Кьелю Хольгерсену происходила автоматически. Он промолчал. Минуты шли.
– Ладно, – сказал наконец Мэддокс, не отрывая глаз от входа в колледж. – Стало быть, ты уже испробовал сделку с дьяволом, и теперь у тебя программа из двенадцати шагов. Как говорят зависимые, я еще не вылечился, но это вот-вот произойдет, с минуты на минуту.
Хольгерсен ничего не сказал, но начал барабанить пальцами по приборной доске, напевая какой-то мотивчик. Затем потянулся и захрустел шеей.
Мэддокс сквозь зубы втянул воздух.
– Так что? – сказал наконец Хольгерсен. – Почему утром ты позвонил именно мне, а не кому-то другому?
– Решил провести время с пользой. Ты, да я, да мы с тобой. Подумал, будет поучительно.
Хольгерсен фыркнул и тут же подался вперед:
– Вон, вон он!
Он распахнул дверь, выскочил на траву и почти бегом понесся по газону, меряя землю длинными тощими ногами. Мэддокс кое-как выбрался из машины и поспешил за Хольгерсеном.
╬Глава 57
– Твои руки тяжелеют… Веки тяжелеют и опускаются… Ты расслабляешься в своем кресле… Тебе мягко и удобно, тепло и хорошо…
Энджи слышала низкий спокойный голос Алекса и уютное потрескивание поленьев в очаге. Профессор опустил портьеры и убавил свет, а ей пришлось снять обувь и выключить телефон. Энджи не очень верила в гипноз, но покорно закрыла глаза, сосредоточившись на том, что говорит Алекс:
– Твое дыхание становится расслабленным, спокойным, медленным, вдох-выдох, вдох-выдох… Воздух входит в твои легкие все глубже и глубже… сон, как теплое одеяло, окутывает твои плечи… Тебе хорошо, приятно… Тебе нравится, ты рада этому, ты поддаешься мягкой заботе, когда она ведет тебя вниз, вниз, туда, где комфортно. В кровать. Ты чувствуешь себя как ребенок, когда мама подтыкает одеяло после долгого счастливого дня. Она читает тебе сказку, но ты ее не слышишь, потому что быстро засыпаешь, ты устала… – Голос Алекса стал монотонным, и Энджи почувствовала, что лежит на спине на своей кровати в темной комнате. У нее было ощущение, что у кровати кто-то сидит – кто-то, с кем ей хорошо и безопасно в темной спальне. Чья-то рука держит ее руку. Слова. Песня медленно просачивалась в сознание. Нежная колыбельная. Женщина держит ее за руку и поет колыбельную. Тепло и ощущение знакомой обстановки переполняли ее удовольствием, и Энджи почувствовала, что улыбается.
– Что ты видишь? – мягко спросил Алекс.
– Темноту, – прошептала она. – Везде темно. Она держит меня за руку.
– Кто она, Энджи?
– Она надежная… она присматривает за мной… она тихо поет, чтобы другие не услышали.
– Какие другие?
От непонятного резкого диссонанса слова будто рассыпались на кусочки. Энджи покачала головой.
– Не знаю, я их не вижу. Везде темно. Она перестала петь.
– Ладно, дыши, вдох, выдох, расслабляйся. Она с тобой. Вокруг безопасно. Других нет. Она снова поет. Что ты слышишь?
Рот Энджи чуть слышно произнес, будто сам собой:
– А-а-а, а-а-а, были собе котки два… А-а-а, котки два, шаробуры обе-два…
– А что это означает, Энджи? Ты понимаешь смысл?
Она продолжала напевать, и от мелодии в голове словно разлетелись солнечные зайчики:
– Жили-были два котенка… А-а-а, а-а-а, два котенка, оба серые в полоску… Спи-усни, спи-усни, угомон тебя возьми… Хочешь с неба звездочку?.. Все дети, даже шалуны, закрыли глазки, только ты не спишь…
– Колыбельная, – тихо сказал Алекс. Голос его звучал издалека, из другого времени и места. – От нее ты засыпаешь еще крепче и погружаешься глубже. Кто поет колыбельную?
– Она.
– Кто она?
Свет раскололся о темноту, точно разбитое зеркало. Пульс Энджи участился. Ей захотелось проснуться. Здесь плохо, страшно…
– Все хорошо, Энджи, все хорошо. Ты в безопасности. Тебе приятно. Она поет песню. Можешь услышать слова, мотив? Спой еще.
Она кивнула. Тепло снова возвращалось, охватывая ее, и Энджи прошептала:
– А где рано пшиде свит, кшезицови бедзи встыд, це он заспал, а не ты… Спи, сам месяц зевает и вот-вот уснет. А когда придет утро, ему будет стыдно, что он заснул, а ты нет…
Она замолчала, ничего не понимая.
– Что она делает?
– Держит меня за руку.
– А как она выглядит?
Энджи заметалась, мотая головой из стороны в сторону. Темно. Совсем темно. В память вдруг прорвался чей-то образ.
– Мужчина в комнате. На ней. Лежит на ней сверху. Он… – От слез защипало глаза. Энджи вцепилась в подлокотники. – Он сопит, как собака. Он на ней сверху, как собака. Странно дышит… это плохо, плохо! – Она зажала уши. – Уходи! Слезь с нее! Перестань!
– Все нормально, давай выйдем оттуда. Иди к двери. Открой дверь. Ты можешь это сделать?
Энджи покачала головой:
– Заперто. – Она задышала чаще: – Уходи!
– Ладно, ладно, я даю тебе волшебный ключ. Я хочу, чтобы ты открыла дверь волшебным ключом и вышла за порог.
Энджи взяла ключ, который вдруг лег ей в ладонь, – большой, бронзовый, как из ее любимой книги сказок. Она вставила ключ в замок и со скрипом отворила большую дверь. Свет – белый, яркий, слепящий – ворвался внутрь.
– Иди в дверь, Энджи.
Но она повернулась, глядя в темноту комнаты, и протянула руку.
– Пойдем, – прошептала она. – Пойдем в рощу поиграть! – В другой руке у нее вдруг оказалась корзинка. – Естешми яго́дки, чарне яго́дки…
– А что это значит, Энджи?
Она начала напевать:
– Мы ягодки, черные ягодки… Мы ягодки, черные ягодки…
– Для кого ты поешь?
– Она должна прийти поиграть. Мы пойдем в рощу, под большие тамаринды. С корзинками. По ягоды.
– Кто должен прийти поиграть? Та женщина, которая пела?
Нет, нет, нет… В груди у Энджи все сжалось, виски стиснуло. Она замотала головой, все сильнее и сильнее. Она отчаянно рвалась
