«Еще я помню замечательную историю, как я выключила попсу! – пьяными торжественными интонациями начала А. заученную свою, наверняка многократно эксгумируемую историю, беллетризированную до полного неправдоподобия. – Тогда на оппозиционном митинге, помните, на площади Якуба Коласа? Мы тогда ходили на все митинги. Вам, Лидочка, конечно, это сложно понять – вы другое поколение. Но тогда и милиция была другая! Они нас знаете как разгоняли? Мы же все были интеллигенция, чувствительные такие, музыку такую слушали, про свободу, перемены – а они привозили динамики огромные, подключали их к машине-трансформатору и врубали на всю площадь, например, «Ветер с моря дул» или «Поцелуй меня везде, восемнадцать мне уже» или там «Кукла Маша, кукла Даша», вы такое даже не знаете. Эстетический терроризм самый настоящий! Обычно после такого весь митинг сразу разбегался. Так вот я однажды подошла к этой машине-трансформатору, повисла всем своим весом – я килограмм сорок весила тогда, кажется, не больше! – на главном проводе и оборвала его. Искры, замыкание, красота! Фейерверк! И побежала в толпу счастливая, бегу и кричу: я выключила попсу, я выключила попсу! Я потом, когда уже тут прожила много лет, всегда думала: я все-таки сделала что-то для свободы в своей стране, я один раз выключила попсу. Думаю, если бы каждый из нас тогда хотя бы один раз выключил попсу, нам бы и уезжать не пришлось».
Володя рассматривает Лидочкину руку, будто это драгоценный бледный коралл, вложенный в его сухие трудовые ладони благосклонными ангелами. Попса в жизни Володи выключена давно и навсегда. Он начинает посасывать Лидочкины пальцы, словно измазанные в липкой патоке его выдранного сердца.
– Странное дело, – отмечает А. – Вот я только что рассказала эту историю и подумала: а было ли это на самом деле? Кажется, я столько раз рассказывала ее, что уже не помню, что там правда. Ой, я про это тоже уже говорила? Или нет, я про это писала когда-то? В каком-то своем рассказе? Помните, я писала рассказы?
Володя продолжает сосать Лидочкину руку.
К. замечает, что Володя чуть-чуть поседел – на его черных волосах седина сияет, как паутинка вечности и недоверия: раньше Володя выглядел самым юным из них, несмотря на то, что на четыре года был всех старше, пришел учиться уже после армии. Вторая Лидочкина рука шарит где-то меж свежих этих седин, целенаправленно, бойко, будто Лидочкино сонненькое, пьяное альтер-эго – маленькая торговка рыбой, запустившая прозрачную лапку в бочку верткой, тоненькой весенней тюльки, подернутой хрустким ветреным ледком.
– Не помню никаких рассказов, – полтора ведра трепещущей тюльки складываются в дрожащее от нежности, жмуристое лицо Володи, – но точно были, они точно были. Людочка, вот А. у нас писала такие истории когда-то, такие вообще. Я тебе рассказывал, когда ты стихи мне свои присылала, лодочка моя, лодочка.
Все события своей и чужой жизни Володя трансформирует, ужимает, проталкивает через томную, тонкую Людочку, лодочку, узкую как дождевой желоб, и тугую, как артерия.
Ну, может, и правда лодочка, думает А., подливая себе еще вина. Почему бы Володе не приплыть к ним в лодочке, мы уже немолодые люди, каждого из нас где-то ожидает своя лодочка.
Тут А. вспоминает, что только что думала что-то про артерию, но забыла, что именно (вина оказалось много).
Артерия, понимает она, да я сама чувствую себя как. То есть как. Ничего не ощущаю, ничего не могу вспомнить, никакой радости и никакого страха, а ведь пять лет не виделись. Я его обняла при встрече? Нет? У меня внутренний зажим, понимает А., это что-то вроде перекрытого канала, но в режиме поспешно и наскоро зажатой пальцем разрубленной артерии. Держать до последнего, держаться изо всех сил, иначе фонтан, полный фонтан.
Вдруг гулко забило, зашипело над столом шампанское, будто гейзер. Это К. решил, что раз Лидочка не пьет крепкие напитки, ей нужно шампанское, она же девочка.
А. вспоминает, что ей в 6 утра вставать на работу, это через три часа. Прощается и уходит спать под нежный лепет Володи: «Лодочка моя, Лолочка, ну почему ты не будешь шампанское, попробуй немножечко, тебе же вот специально открыли, посмотри».
Может, и правда Лолочка, думает А., проваливаясь в поспешный винный сон, она же лет на пятнадцать его младше, или сколько? Сколько там нам? Почему мы двадцатипятилетних теперь видим, как подростков? Стареньких таких водростков с морщинками вокруг глаз, почему водростков, это как отросток водяного свойства? Водросток колыхался над потолком, как бледный молочный пузырь луны, А. так и заснула с этой шагающей по простыне тугой глупой бледностью как последней мыслью этого дурацкого вечера. Лолочка, плыви.
Всю неделю Лидочка и правда будто уплывает, тает, морочит. Готовит детям морковные котлетки, дети ее обожают. Рассказывает своим тихим, вежливым, мягким голоском про Володю в детстве: словно они друг другу поведали каждый свое детство и все на этом, юности нет, молодость запрещена, оба совершили прустовский прыжок из детства в неизбежность забвения.
– Тоже не любил морковные котлеты вначале, – лепечет она, будто перебирает нежным язычком своим горный хрусталь. – За цвет не любил, оранжевое звучало у него тяжело, грубо, грузно, тяжелым аккордом. У маленького была синестезия, сейчас почти не осталось, но помнит ощущение оранжевого, морковного как отвратительный звук. Я в детстве тоже слышала цвета. Мы с ним сошлись в том числе и поэтому. Разговаривали много про это, с кем еще про такое поговоришь, правда? Это же так странно: оранжевый режет уши, серый противно пищит, синий глупый и зевает, как ваша собака. Такое бывает у некоторых, но не всем синий зевает, а тут у нас все совпадало.
К. в такие моменты, когда Лидочка возилась у плиты и играла с малышами, пытался расспрашивать Володю о Кате и девочках, но Володя смущался, отмахивался, теребил отсутствующую петлю галстука:
– Забыл все, забыл. Не жил тогда. Просто не жил. Приходил откуда-то, что-то ел, ложился куда-то, потом смотрел что-то, телевизор. Не помню, что именно смотрел, просто телевизор.
– А теперь живешь?
– А теперь не важно уже, живу или нет. Но смотрю теперь не вещи – телевизор, спектакль – теперь смотрю фильм или режиссера, или на людей смотрю. Вот, на тебя смотрю,
