– С братом плохо, – сообщила она легким, неискренним голосом. – Умирает вот-вот. Рак простаты, из брата уже полбрата фактически вырезали, оставшееся мучительно ждет, чтобы проститься и помириться. Не разговаривали пять лет. Знаешь же.
Муж отодвинул от себя буханку хлеба (все это время, оказывается, он просто ел итальянский хлеб, пышный, серый и невесомый, как простынка) и спросил:
– А обратно ты как поедешь? Подожди уже год, получим гражданство – поедешь тогда. Не впустят же назад. И вообще, к маме не поехала – а к брату поедешь? Ну что за бред, я понимаю – тяжело, сложно. Всем сложно. Все сидят и не едут. Ты же знала, куда уезжала, подожди, потерпи.
Она кивнула.
– Да позвони ты ему просто! – развел руками муж и вернулся к своей огромной пластиковой тарелке с овсянкой, и когда только успел приготовить.
Действительно, почему бы просто не позвонить ему.
Рассматривала тайно фотографии на его страничке: вот тут был жив, бежал, хохотал. Вот с сыном играет в теннис, бледный, высокий, как ракетка. Тут обнимает коротконогую бородатую собаку – чью, чужую? Был же аллергик на всякую собаку, а тут обнял и не плывут черты лица – или поплыли уже за кадром? Куда ты там плыл за кадром, пока меня навсегда не было? Помнили ли мы про то, что обещали друг другу?
Я – нет, а ты помнил, мысленно сказала она сама себе. А если не поехать, свиным скафандром стану именно я – он будет мучиться, бездыханный в моей жесткой и чужой свиной коже, оставлять это так преступление, вообще вся моя жизнь теперь преступление.
Спустилась в гараж, посидела за рулем минут пять, подумала. Обещания, данные нами десять лет назад, вряд ли являются поводом изменить или разрушить устоявшееся, наращенное упругим свиным мясом вокруг ломких невесомых птичьих костей нагромождение будущей жизни, сомкнувшейся над прошлым тугим и удушливым мышечным кольцом. Но все будущее давно осуществилось – и даже если из этого мускулистого биения жизни истинной, настоящей, той самой, которую ее мама когда-то и называла, собственно, «жизнь» (когда-то давно, на старенькой картонной дачке, сидя на скамеечке, все причитала: у людей жизнь, все живут, а ты не живешь, жизни у тебя еще нет, жизни нет – имея в виду именно эти незыблемые приметы случившейся жизни, знаки заземления: свой дом, персональное счастье, мужа, ребенка или двух), можно куда-то отойти в сторону, выбраться и сбежать – то исключительно через таможенную катастрофу и зыбкую визовую жуть, но если так можно жить, то зачем бежать?
Обнаружив, что мыслит полурифмами, рассудила, что психика не справляется, – подумала, что вечером лучше бы сходить снова к терапевту. Заехала за дочерью, та прыгала по заднему сиденью и рассказывала что-то о том, как Тео стошнило к ней в портфель, но не по-настоящему стошнило, а всякой кукольной одеждой стошнило, как собаку.
– Показать одежду? Показать? – верещала она, запуская руки по локоть в бездонный розовый чемоданчик.
Довезла, высадила, разогрела.
– Сабриночка, – вдохнула и выдохнула, – мне надо заехать к доктору, ты посидишь же одна? Папа скоро приедет.
Сабриночка взяла обеими руками огромную банку с хлопьями и вывалила их в утреннее недопитое отцом молоко.
– Приедет скоро, – сообщила она. – А разгребут последствия технологической катастрофы, которая случилась со вверенными ему морскими владениями, не скоро. Видишь, сошла каменная лавина. Все люди погибли. Остались только разумные экскаваторы, безуспешно пытающиеся разгрести последствия трагедии.
И погрузила ложку опять же по локоть в это слякотное безумие.
Поднялась в свою спальню, нашла в старой коробке с документами старый паспорт – еще действителен, в их родной стране паспорта действительны до сорока пяти лет, как удобно.
Купила в интернете билет своей старой кредиткой, почему-то сработала.
Вещей никаких не брала – как будто ехала на пару дней. На самом деле и ехала же на пару дней, рассудила она, сколько там это все занимает. Кинула в сумку свитер, планшет, журнал «Экономист» почитать в самолете, сколько там лететь, каких-то восемь часов, я ненадолго, подожди, продержись еще чуть-чуть, не сдавайся, я не предам, что бы ты там ни думал.
– Скоро вернусь! – сказала дочери, даже не глянув на нее (мысленно убедила сама себя, что скоро вернется, взяла же и паспорт, и кое-какие документы).
В аэропорту все прошло на удивление быстро: ее попросили снять ремень, она зазвенела внутри стеклянной рамки, тогда ее попросили снять обувь, но и после этого она звенела. Ощупали каким-то резиновым щупом и посмотрели на пальцы ног – но звенела неизменно, и потом, видимо, поняли, отчего звенит, – и пропустили. Никто не задержал, не остановил – оказалось, что все так просто, пройти через этот портал, которого так боялась эти девять мясных лет настоящей, истинной жизни, а не всего того, что жизнью не было и быть не могло, о чем так причитала тихая дачная мама, «люди живут, живут люди, а когда ты поживешь, может, и не поживешь уже». Пожила, как видишь. Пожила, а теперь пора временно домой выполнять обещания, которые давала еще до того, как началась жизнь.
Первое, что ее по-настоящему испугало, – воздух. Паспортный и таможенный контроль как-то не запомнились, ей и не пришло бы в голову, что кто-то будет интересоваться тем, где она была девять лет, – но воздух напугал ее до головокружения: она пробежала сквозь шероховатую толпу чужих летних плащей, толкнула стеклянные двери и почти задохнулась. То, что ей показалось пластиковой аэропортовой душностью, неким перекатыванием в легких пузырчатой карманной невозможности, теперь взорвалось прямо у нее в горле – это было похоже на попытку вдохнуть серебряный дирижабль или пресловутый космический шаттл; что-то сродни забытым детским снам о бесконечно малых и одновременно необъятно огромных геометрических фигурах, властно и бессмысленно проходящих друг сквозь друга, изредка повисая на тонких нитяных веревочках.
Почему дома такой странный, тугой, тренировочный воздух, она так и не поняла. Воздух был похож на жидкий, разлитый в пространстве тренажер дыхания – приходилось напрягать диафрагму, чтобы прокачивать его туда-сюда.
Видимо, подумала она, специально тут сделали такой воздух, чтобы люди дышали осознанно, понимали, что это большая работа, привыкали к тому, что жизнь в принципе – большая и серьезная работа, не скатывались в депрессию, не кончали с собой. Дыши, дыши. Расправь плечи.
Дома все было как-то совсем не так: широкие улицы, пустые дома, как будто ядерная катастрофа и жизнь ушла, превратилась в тени на стенах из странного серого кирпича. В целом все было похоже на ее
