— Дурила, — шепнул Мориц, снимая с его запястий пластиковые стяжки и помогая подняться. — Берсерк. Идиот. Больно?
— Нет, — сказал Хаген, обвисая на руках у бензинового Краузе, баюкающего его точно нянька. — Мне не больно.
— Я должен его защищать, — сказал Франц, сдаваясь и мертвея лицом. — Ульрих, пожалуйста, ведь я же должен…
— Верю, ты справишься, — кивнул Ульрих. — Защити его от себя. Это будет непросто, но ты же профи?
И он в первый раз улыбнулся, пасмурной длинной улыбкой. И сразу стало ясно, что нужно торопиться.
— Я пойду сам, — повторил Хаген. — Краузе, убери руки!
Он сделал шаг и упал навзничь.
***
«Развитие шагает дальше. Развитие означает рост, изменение, преумножение, распространение… Оно не знает остановки. Жизнь отдельной особи полностью растворена в ходе развития всего вида, и мы, конечно же, не можем рассчитывать на то, чтобы на примере нашего собственного, такого короткого, земного существования увидеть это развитие…»[1]
— Да-да-да…
Он вслепую потянулся выключить этот бубнёж, каждое слово которого уже въелось в подкорку, но пальцы наткнулись на стену, голую холодную стену, шершавую на стыках кирпичных рядов. Голос стал отдаляться. Да и не было никакого голоса. Освещённый мерцающей лампочкой коридор просматривался на сотни шагов вперёд, и ничего хорошего впереди не ожидало — такие же коридоры, глухие тупики, братские могилы, закупоренные, словно пробками, герметичными люками, сейфовыми дверями, отсекающими от воздуха и солнечного света. Воздуха! Он вскинулся, схватился за горло, задышал часто-часто, по-собачьи…
Кто-то положил руку ему на плечо.
— Всё хорошо, — сказал Рогге. — Успокойтесь. Это скоро закончится.
Хочу быть как солнце. Прозрачным световым пятном. Солнечным зайчиком на рельсах.
— Я умираю, — тихо сказал Хаген.
Его грудь тяжело вздымалась, ресницы склеились от влаги. Он понял, что плачет. Синий глубоководный Рогге силился что-то сказать, медленно шевелил плавниками.
— Крысиный лаз, — с отвращением произнёс Мориц. — Сдохнешь — сразу не поймёшь. Ленц, куда ты нас завёл? Выводи наружу. Там тоже дерьмово, но по крайней мере, есть, чем дышать, а в этих катакомбах того и гляди вляпаешься в рудничный газ и взлетишь ракетой.
— Это не я, — отозвался Ленц. — Я вообще первый раз такое вижу. Что такое «L»? На каждом повороте этот знак.
— Первая буква твоего имени, нет? Лево. Лаборатория. Лагерь… Любовь?
— Жизнь, — сказал Хаген. — «L» — это жизнь!
— Так вот с кем мы танцуем! — прошипел Мориц. — То-то я чувствую… Ах, чёрт, как ненавижу эти колодцы, всю эту подземную срань! Краузе, выруби его как-нибудь понежнее, он нас сейчас закопает!
Он встряхнулся, забренчав всем своим жестяным скарбом, нахохлился и вдруг резко поворотил назад, вбуравливаясь, распихивая всех локтями как обезумевший гном. Ульрих схватил его за шиворот:
— Стоять! Куда?
— Наружу! Отпусти меня, да чёрт же, чёрт, я задыхаюсь! Они сейчас дадут газ!
— Так открой подсумок, истерик. Нет тут никакого газа. Ленц, ты ведёшь?
— Не знаю! — отчаянно прозвенел Ленц. — Не понимаю. Кажется, не я. Не моё. Нет!
Вороньи тени метались по стенам и потолку. Гигантская фигура Ульриха тянулась ввысь и вширь, размахивая тряпичными полотнами. Свет лампочки тускнел, и где-то вдали уже заворчал, заскрежетал механизм, отвечающий за опускающийся потолок, кривые углы, рябь и помехи, прорывающиеся в эфир сквозь гул ежевечерней радиопередачи:
«Каким образом природа руководит этими процессами? Если идти по жизни с открытыми глазами, нельзя не увидеть, что повсюду в мире царит жесточайшая борьба. Борьба за право быть, борьба против участи не быть…»
— Кто ведёт? — в лязгающем бронзовом призыве Ульриха прозвучали жалобные нотки. — Группа — кто?
— Я, — сказал Хаген.
Словно во сне, плывущей лунной походкой, он направился назад, в скопление самых густых теней, и группа расступилась перед ним, и, пропустив, сомкнулась, потянулась следом.
***
Этого места никогда не существовало. И оно, в свою очередь, было непригодно для существования. И только дикая боль в правом подреберье расставляла всё по местам, доказывая, что ощущения первичны и составляют истинную, сотканную из суровых ниток, ткань реальности.
— Ну вот, — сказал Мориц. — У Кальта новый солдатик. Лучше прежнего.
— Селяви, — откликнулся Краузе. — Кажется, так говорят в этом вашем Дендермонде? Что за дурацкое название — Дендермонде!
— Дурила, я же не оттуда. Я там даже и не бывал никогда, там воевал мой дед. Я из…
— Ну?
— Не помню, — сказал Мориц удивлённо. Его востроносое лицо исказилось напряженной гримасой. — О чём мы вообще говорим? Ты осёл, Краузе! Осёл, крытый другим ослом. Что за чушь ты несёшь?
Краузе утробно хмыкнул, показывая желтые коронки. Задумчиво допил из фляги и сунул её в карман комбинезона.
— Ты должен мне пять марок. Или даже шесть. А если будешь хорошо себя вести, куплю тебе билет в Цирк.
— Дерьмо, — сказал Мориц. — Дерьмо-дерьмо-дерьмо!
Он погрозил кулаком флагштоку, возносящемуся к небу как стальной кол. Для крошечного насекомого, ползущего зигзагами меж гудящих электричеством бетонных громад, Мориц был невероятно самонадеян. Остальные вели себя тише. Внезапно выскакивающий ветер хлестал их мокрой тряпкой, бросая в глаза россыпь ледяных осколков. Хаген постоянно облизывал губы, стремясь избавиться от намерзающей корки. Он не узнавал местности, в этом были виноваты те, кто разрывал пространство, наводняя его навязчивым запахом горящей резины и трансформаторным жужжанием. При каждом резком движении в воздухе проскакивали искры. Краузе не делал резких движений, но был весь облеплен сине-белыми всполохами статического электричества. Зато гладкий, окатистый Рогге входил в поток как нож в масло, без шума и пробоев.
Если бы я был один…
Его предупреждали о коварстве Территории, ловушках и спецэффектах, и самое главное — о чуждости всего, что можно встретить и наблюдать, но сейчас он чувствовал только печаль, глубокую и всепоглощающую, а всё что искрило и буровилось на поверхности было столь же мало значимо, как помехи радиосигнала. Шипение и треск, крутит водоворот, но в глубине — безмолвие и контуры, подёрнутые рябью…
Когда-нибудь я останусь один и тогда…
Он попытался абстрагироваться от звука шагов, толчков, голосов, и сразу ощутил результат. Дорога выровнялась, и ветер мягко прикоснулся к щеке, заживляя раны и ссадины.
Я не мог бы остаться здесь, но мог бы увидеть. Одним глазком.
Он не питал иллюзий — это место по-прежнему отторгало их, как инородные включения. И всё-таки здесь что-то было, он понимал Кальта: то, что скрывалось в глубине, заслуживало исследования, и стандартные инструменты здесь не годились.
«На почте лежали письма, — вспомнил он, как будто лампочка озарила чёрную шахту подсознания. — Много писем, не дошедших до адресата, не отправленных и не врученных. Одно из них было адресовано мне! Теперь поздно, теперь Франц, он не даст». Мысли получались рубленными, жесткими и терпкими на спиле. Опять опоздал. Курьерский поезд ушёл без него. Клик-клак — повернулась стрелка, и многозвенный состав втянулся в узкую стенную щель, которая сразу же заросла бронёй и стала монолитной.
Теперь мне никогда не вернуться! Может ли это быть — никогда?
— Не понимаю, —
