Но я все равно не верю в то, что Лорен мертва. Я понимаю, если кто-то будет это читать, то он примет меня за идиота, но я правда уверен в том, что почувствую, если с Лорен что-то случится. Не то чтобы между нами была какая-то связь, как между близнецами, у которых один чувствует, когда другому больно, не то чтобы я был на одной волне со вселенной – никакой постхипповой ерунды вроде этого. Нет. Я просто знаю, что почувствую. Не могу объяснить лучше.
Думаю, от основной теории уже пора отказаться. Если бы Лорен поругалась с родителями и сбежала, чтобы их наказать, то она уже вернулась бы. Хотя бы потому, что ее телефон должен просто разрываться: ей звонят и пишут все, у кого есть ее номер. Вокруг ее исчезновения столько шумихи, столько возни… Лорен не бросила бы маму с папой разгребать все это.
Думаю, в школе тоже все это понимают. Те, кому действительно не наплевать на Лорен, те, кто еще следит за происходящим, все они сегодня говорили более сдержанно, даже с уважением. Кажется, они уже пришли к тому же заключению, которое я со вчерашнего дня пытаюсь от себя отогнать.
С Лорен случилось что-то плохое.
Ну ладно. Ко мне сейчас зайдет Джейми. Я пытался от него отделаться, потому что вообще нет настроения развлекаться, но он настаивал. Думаю, он волнуется за меня, и это здорово. А еще подозреваю, что он хочет выяснить, не знаю ли я про Лорен чего-то такого, чего не знает он. Если дело в этом, то он будет разочарован. Я даже детективу Рамирес не все рассказал. Ему-то уж точно ничего не светит. Впрочем, мы уже пару недель планируем рейд в одной игре. Мне, если честно, пожалуй, даже полезно будет пару часов подумать о чем-то, кроме Лорен. Может, даже попробую поработать над своей писаниной полчаса, пока жду Джейми. Я придумал новое…
Так, остановлюсь на этом. Мама только что вернулась домой и сказала, что нам надо поговорить. Что там на этот раз? Нет, серьезно, что?
Восемнадцатое марта
Восьмая запись в журнале
Вот это было весело! Боже! Джейми придет через десять минут, так что времени у меня мало, но серьезно. Абсурд перешел на новый уровень.
Как только я вошел в кухню и посмотрел на мамино лицо, я сразу понял, что меня ждет: мы сейчас будем говорить о Лорен. Я уже дважды видел такое выражение на ее лице – когда пришел мой табель за пятый класс и когда та носатая ведьма с четвертого этажа, миссис Глэддинг, настучала маме, что я курил сигареты на аллее у дома. Мама так смотрит на меня, когда «официально все серьезно».
Если честно, все прошло совсем не так, как я ожидал. Она спросила, как я себя чувствую, что думаю про исчезновение Лорен, про всю эту неизвестность, про то, что мы не знаем ничего конкретного, – про всякое такое. Я сказал, что все в порядке (действительно в порядке, я готов поручиться), стараясь не подать виду, что совсем не хочу разговаривать с ней о Лорен.
Лучший способ пережить разговор с моей мамой (да, наверное, с любой мамой) – это заткнуться и улыбаться. То есть я, конечно, мог сказать ей, чтобы не лезла не в свое дело, что мои чувства к Лорен ее не касаются, но за это я получил бы только ссору на повышенных тонах, из которой точно не вышел бы победителем, и в качестве бонуса – повторение всего этого, когда папа вернется домой. Так что я делал вид, что благодарен за ее заботу, и отвечал на все вопросы. Благодаря этому на все про все ушло пятнадцать минут, и к концу разговора на лице у мамы было написано: «Ты же знаешь, я хорошая мать».
И это здорово. Потому что большую часть времени она действительно хорошая. Но она из тех, кто считает, что всем нужно больше общаться, что все можно решить, откровенно поговорив, честно высказав свои идеи и обнажив душу. Мама, наверное, никогда не признает, что все мы разные, и что характеры у всех разные, неунифицированные, и что вещи, которые работают для одних, для других могут быть худшим кошмаром. Впрочем, мне удалось кое-что разузнать.
Когда мама закончила с расспросами про мои чувства, она поинтересовалась, нет ли у меня вопросов. И тогда я выпалил: «Как там мистер и миссис Бэйли?» Думаю, это было довольно умно: этот вопрос показал, что во мне есть сострадание, что мне не наплевать на других, что мне не все равно, как происходящее скажется на самых дорогих Лорен людях. А еще он позволил мне узнать то, что известно только близким друзьям семьи Бэйли.
Вздохнув, мама сказала, что родители, конечно же, просто раздавлены. Наверное, так и должны чувствовать себя люди, у которых пропала дочь. А потом я услышал кое-что новое для меня. Мама сказала, во сколько Лорен вышла из дома. Она сказала, Бэйли миллион раз пересмотрели записи с камер наблюдения в поисках деталей, которые подсказали бы, куда отправилась Лорен. Она выходила одна, не спотыкалась, как пьяные и обдолбанные, была хорошо одета. И, судя по наружным камерам, на улице она ни с кем не встречалась. Она ушла сама. И исчезла в 3:14 утра в среду.
Для других это время, наверное, ничего не значит. Но не для меня. Именно в этот момент я проснулся – сердце колотилось, в горле застрял вопль. Этот кошмар я забыл, как и большинство других, приснившихся мне за последние пару месяцев. (Это единственное светлое пятно во всем этом ужасе: я не высыпаюсь, я боюсь ложиться спать, но кошмары забываются довольно быстро, обычно уже к утру.) Но тут же вспомнил, как только мама назвала время. У меня по спине пробежал холодок, и я сразу спрятал руки, чтобы мама не увидела гусиную кожу. Знаю, это просто совпадение. Но все равно.
Мама нахмурилась и спросила, все ли у меня в порядке. Я ответил, что да. Тогда она сказала, что маму Лорен фактически загрузили валиумом, ксанаксом и диазепамом, и отец из-за ее состояния больше не пускает к ним в квартиру полицию. Это все ужасно, как ни крути. И вот тогда я понял. Понял, через что они сейчас проходят. И тут же рассердился на всех, кто сегодня в школе делал вид, что им все это надоело, кто относился к случившемуся недостаточно серьезно. Мамины слова помогли мне
