Угроза подействовала. Народ от догорающего дома попятился… Ольгушка помнила: пламя, которое отражалось в злобных глазах, постепенно гасло, как гасла людская злоба… однако девочку никто приютить не захотел – ну еще бы, ведьмакова дочка, ведьмин выкормыш! И тогда отец Каллистрат заявил своей жене, Ольгушкиной тетке Лукерье, что Ольгушка теперь будет жить у них, и горе Лукерье, если с головы племянницы хоть волосок упадет.
– Какова ни была грешна твоя двоюродная сестра, а дочь ее – твоя кровь! – сурово изрек отец Каллистрат. – Подрастет – отдадим ее в монастырь, грехи родительские замаливать… да заодно и твои, – добавил он шепотом, уверенный, что никто, кроме тетки Лукерьи, его не слышит.
Но Ольгушка слышала. Конечно, она тогда не знала, о каких теткиных грехах говорит отец Каллистрат, однако же заметила, как та побледнела мелово, а потом взяла Ольгушку за руку своей дрожащей рукой и повела к себе домой. Баню для сироты истопила, обула-одела, накормила, однако ни слова доброго от тетки Ольгушка за всю жизнь так никогда не услышала.
Все ее детство прошло в тяжких мыслях о том, что вот-вот, со дня на день, отдадут ее в монастырь, и боялась она этого хуже смерти! Пусть тетка даже бивала племяшку (украдкой или когда отца Каллистрата дома не было), и попрекала куском, и не уставала родителей ее покойных чернить и хаять, однако же все-таки не в тесной келье девчонка жила, клобуком навеки покрытая! Грехи ее родителей (если были у них грехи, у светлых душ!) со временем забылись, сельчане перестали сторониться и шпынять Ольгушку. И подружки у нее завелись, и с парнями она зубоскалила и глазами играла, и березки по рощам завивала в Русальную неделю, и на Ивана Купалу с другими девками через костры прыгала, венки плела и пускала по воде, вместе со свечками (чья первая погаснет, та девица не заживется!), и на гумно на Васильев вечер, после полуночи, между вторыми и третьими петухами, бегала – спрашивать овинника-батюшку, суждено ли кому в этом году замуж идти. Девки там задирали юбки, поворачивались голым задом к подлазу, который в ямник ведет, и ждали, как овинник потрогает. Голой рукой – замужем бедно жить придется, мохнатой – богато заживешь! Ну а если никак овинник не тронет, знать, в девках сидеть весь год, если не всю жизнь.
Ольгушу овинник никогда не трогал, но Филя Березкин однажды шепнул, встретив на вечорке:
– Ты задницу в овине понапрасну не морозь: на будущий год я тебя сватать приду!
Ольгушка сначала его на смех подняла: да какой из рыжего да конопатого Фили муж, он ведь ей ростиком до плеча, ну, может, на самый вершок повыше, а потом подумала: уж лучше за Филю замуж, чем в монастырь! И стала она будущего года ждать почти с нетерпением. Фильку она, конечно, по-прежнему от себя гоняла и всяко обсмеивала, чтоб нос не задирал, но втихомолку терзалась: отдадут ли ее замуж отец Каллистрат да тетка Лукерья, откажутся ли от мысли спровадить в монастырь? То казалось, что ежели хотели бы этого всерьез, давно уж спровадили бы, то вечно нахмуренные брови теткины да ее злобное шипенье опять наводили на самые унылые мысли…
Однако никому своего будущего не изведать, не заглянуть в него. Не стоит и пытаться!
* * *Ольга только что вышла из ворот медицинского центра, как зазвонил телефон.
– Оля, у нас вызов в парк «Швейцария», – извиняющимся тоном сообщил фельдшер ее бригады Гриша Прохоров. – Нас через полицию вызвали, главный велел не задерживаться. Там человека деревом придавило и поранило. Понимаю, у тебя семейные дела, но… извини!
– Ничего, я уже освободилась, – вздохнула Ольга, выбрасывая в урну промокший бумажный платочек. – Жду на остановке, где вы меня высаживали, развернемся и вперед. Отсюда по проспекту до парка минут десять, а то и меньше, если с сиреной побежим.
– Судя по всему, придется с сиреной, – согласился Гриша, и сразу же Ольга услышала надрывное завывание: машина уже летела по средней полосе. Егорыч (неизвестно почему, но всех водителей со «Скорой» зовут в основном по отчеству, чуть только им за сорок перевалит) никогда не боялся гнать на пределе. Его любимым тостом на междусобойчиках районной подстанции был такой: «Свободных дорог и адекватных пациентов!»
Будущее покажет, что с дорогами им в тот день повезет, а вот с адекватностью – не слишком….
У центральных ворот «Швейцарии» их ждал полицейский. Махнул, чтобы остановились, сказал, что проедет с ними, покажет, где находится пострадавший. Забрался в салон, назвал свою фамилию и звание (старший сержант Никонов) и, пока «Скорая» виляла по дорожкам парка, пробираясь на склон, который спускался к Оке, рассказал, что сегодня, наконец, задержали преступника, который вот уже несколько месяцев рубил по ночам в городских парках сухие деревья, оставаясь незамеченным.
– На дрова, что ли? – хохотнул Егорыч, у которого слух был, как у летучей мыши: он даже с закрытой перегородкой каждое слово из салона слышал, не то что при открытой! – А чтоб тебя, заразу!
Он вдруг резко затормозил, высунулся в окно и кому-то погрозил:
– Откуда ты только взялся?! Ну чисто мышь из-под колес выскочил!
В заросли метнулся какой-то низкорослый тощий человечек в белой замызганной каскетке.
«Скалолазка?! – изумилась Ольга. – Неужели он?! Только что про него думала! Вот уж правда: вспомни о черте, а он уж тут!»
– Ой, стойте, стойте! – заблажил вдруг старший сержант Никонов. – Кажется, этот человек свой мобильник потерял на месте происшествия!
– Кто, он? – вытаращил глаза Гриша. – Да у этого бомжа отродясь никакого мобильника не было и быть не могло! Он бы его в секунду пропил! У нас его все врачи знают, правда, Ольга Васильевна?
Она молча кивнула. Горло сжимало судорогой, говорить было просто невозможно, по спине словно чья-то ледяная лапа прохаживалась.
Невозможно забыть, чему предшествовало первое появление Скалолазки на ее пути. Конечно, он тут ни при чем, он никак не мог свести с ума Игоря, и к пистолету он, конечно, не имел никакого отношения, следствие проверяло. А все-таки… все-таки страшно!
– Ну вообще-то да, наверное, вы правы, – задумчиво протянул Никонов. – Даже странно, что у такого ошлепка
