Стал падать.
На миг он словно бы завис где-то посреди пространства и времени. Темнота наползала, как черная дыра, поглощающая разрушенную звезду. Колени подогнулись, он грохнулся наземь, всеми силами цепляясь за остатки сознания. За спиной слышались голоса. Крики ужаса и крики ярости. Где-то вдали, он мог бы поклясться, зашумел полицейский транспортер с подкреплением. Наверняка доставил новых дроидов. Марцелл никогда не думал, что так обрадуется появлению дроидов.
«Вставай», – приказал он себе. Но голова раскалывалась от боли, а ноги были слишком слабыми. И веки слишком, ну просто невероятно тяжелыми.
– Офицер д’Бонфакон! – заорал кто-то в его аудионаклейке. – Где вы?
И это стало последним, что услышал Марцелл перед тем, как погрузиться в тишину и мрак.
Часть 2. Три Солнца
На Латерре сложились три слоя общества, твердые и неизменные, как слои каменной породы. Высший составили потомки богатого рода Парессов – они-то и стали первым сословием, царствующим семейством. За ними шло второе сословие: слуги, защитники и управители планеты. И наконец, огромное третье сословие, которое никогда не допускали в Ледом, возделывало земли, добывало руду, производило товары на заводах и фабриках. Режим был крепок и силен.
Пока в трещины его не просочились бесконечные дожди Латерры.
Из «Хроник Сестринской обители», том 3, глава 1Глава 9
Алуэтт
Ели в Обители всегда молча.
«В благодарном молчании», – говорили сестры. И Алуэтт[14] умела быть благодарной. Она и впрямь испытывала самую искреннюю признательность, поскольку понимала, какое это благословение – получить на обед миску картофельного супа, когда по всей Латерре дети плачут от голода, а взрослые дерутся из-за крошек черствого капустного хлеба. Сестра Жаке рассказывала, что у иных детей из Трюмов даже нет родителей, так что их совсем некому защитить. Алуэтт Торо была чрезвычайно признательна судьбе за то, что живет здесь, в приюте Сестринской обители, в тепле и безопасности, за то, что ей не приходится нищенствовать и воровать.
А то и делать что-нибудь похуже.
Благодарность давалась Алуэтт легко.
Беда была в торопливости.
Ведь это самое молчание за трапезой означало не только отсутствие разговоров, но и благодарное внимание к пище. Короче говоря, есть полагалось очень-очень медленно. Старая сестра Мьюриэль была мастером по этой части. Эта достойная женщина, увенчанная нимбом ярких светлых кудрей, каждый кусочек пережевывала двадцать пять раз. Двадцать пять радостных и благодарных движений челюстями. В удачный день у самой Алуэтт их выходило пять или шесть. А уж когда подавали суп…
Ну скажите, как можно жевать суп?
Алуэтт знала, что, подобно сестре Мьюриэль, должна вкушать пищу медленно и вдумчиво, наслаждаясь каждым куском, который приготовил для них отец. Знала, что если хочет со временем стать сестрой, должна соблюдать все правила, быть внимательной на уроках, изучать «Хроники», помогать в библиотеке и прилежно исполнять свои обязанности.
Обычно она такой и была: внимательной и прилежной.
Только сегодня это давалось ей труднее, чем всегда.
Потому что сегодня у нее был трансмиттер.
Алуэтт окинула взглядом трапезную Обители: десять сестер тихо и сосредоточенно черпали ложками суп. Опустив свободную руку в глубокий карман хламиды, заменявшей ей платье, она нащупала маленький силиконовый кубик. Он был на прежнем месте, завернутый для надежности в носовой платок.
Такой крошечный. А сколько он для нее значит!
Алуэтт так напряженно боролась с улыбкой, что даже губы заболели.
Два месяца. Вот сколько времени ей пришлось собирать трансмиттер. Сто два дня тайных трудов за верстаком сестры Денизы, пока та вместе с другими сестрами запиралась в Зале собраний для ежедневного ритуала Безмолвного Размышления. Целых два месяца.
А сегодня она наконец проверит, окупится ли ее тяжкий труд.
Алуэтт легонько погладила грань трансмиттера кончиками пальцев. И представила, сколько возможностей открывает этот маленький аппаратик. Он был ключом. Ключом к тайнам, к неизвестной ей части мира.
Мира, который Алуэтт почти не помнила и не видела вот уже двенадцать лет.
А ведь он существовал всего в каком-нибудь десятке метров у них над головой.
От резкого тычка в бок Алуэтт едва не выронила ложку. Выдернув руку из кармана, подняла взгляд на принципаль Франсин, главу Обители, встретила взгляд ее стальных серых глаз. Сестра похлопала по воздуху ладонью и многозначительно указала взглядом на миску Алуэтт. Опять их воспитанница слишком спешила за едой.
«Помедленнее, – напомнила себе Алуэтт. – Не торопись, не то они догадаются…»
Снова опуская глаза на миску с супом, она поймала взгляд своей любимой сестры Жаке, пославшей ей ободряющую улыбку. Короткие темные волосы Жаке торчали во все стороны, свободная рука играла с четками. Каждая сестра носила на шее нитку четок, и Алуэтт не терпелось получить точно такие же. В этот знаменательный день ее имя выгравируют на маленькой металлической бирке, подвешенной на концах нити.
Алуэтт взглянула на стенные часы. Осталось всего пять минут. Отсчитывая секунды, она слышала только звон ложек в суповых мисках да щелканье бусин на четках Жаке. Пока наконец – наконец-то! – тишину не нарушил звук колокольчика, возвестившего об окончании трапезы. Алуэтт первой вскочила на ноги. Подхватив свою миску, она стрелой бросилась в кухню, где отец вытирал посудным полотенцем большой котел.
– Merci papa![15] – выкрикнула она, бросила миску в раковину и, развернувшись на пятках, подхватила с крючка на стене два ведра.
– Эй, куда это ты так спешишь? – крикнул ей вслед отец. – Просто спасибо? Твоему papa уже не причитается поцелуя? Ты, видно, стала слишком взрослая?
Ухмыльнувшись, Алуэтт поспешно вернулась к нему. Она выросла уже высокой, такой высокой, что в низких дверях Обители ей приходилось пригибать голову, но, чтобы поцеловать отца в щеку, все же понадобилось встать на цыпочки.
Он нагнулся к дочери, блеснув жесткими седыми волосами в полумраке кухни, и ответил на поцелуй, чмокнув ее в лоб.
– Не забудь вовремя отскрести полы, Маленький Жаворонок, – шепнул он. – Не то принципаль Франсин будет недовольна.
Алуэтт насупилась:
– Принципаль Франсин всегда мною недовольна.
Гуго Торо был настоящий великан, с ладонями, широкими, как обеденные тарелки. Но эти руки умели быть и нежными. Сейчас он, подняв одну, шутливо дернул дочку за упругий темный завиток волос.
– Она хорошая женщина, Алуэтт. Она была добра к нам. Дала мне работу. – Гуго махнул полотенцем, обозначив одним взмахом всю кухню. – И она предоставила нам дом, убежище на целых двенадцать лет. Сердце у принципаль Франсин доброе.
Он улыбнулся, и морщинки стрелками разбежались вокруг темных глаз под густыми белыми бровями. Затем отец понизил голос и заключил:
– Хотя иной раз она, конечно, и бывает слишком строгой.
Отец одной рукой легко подхватил кухонный котел, поднял его над головой и поставил на верхнюю полку. Как будто огромный котел был не тяжелее полотенца. Когда он задвигал котел на место, короткий рукав его рубахи соскользнул,
