Но вышло иначе. Женщина безнадежно взглянула на Шатин темными глазами и заплакала.
– Прости, – всхлипывала она, пряча лицо в черном пушке на голове младенца. – Мой сын плачет, потому что у меня нет молока. Да и откуда бы ему взяться? Груди у меня от голода пересохли.
У Шатин от стыда загорелись щеки. Она повернулась спиной к женщине с ребенком, чтобы сбежать, найти обходной путь к своему купе, – лишь бы не проходить мимо них. Но ноги отказывались ей повиноваться. Как будто парализатор от плеча ушел вниз и засел теперь в пятках.
– Муж у меня работает на картофельной ферме, – хлюпала носом женщина. – Он хорошо зарабатывал, но поранился. А моих фабричных жетонов не хватает.
Кусок хлеба потяжелел в руке Шатин. Она уставилась на лепешку, которую украла.
Да, украла.
Потому что тоже изголодалась.
Потому что эта женщина – живое доказательство: играя по правилам, все равно останешься голодным.
А младенец никак не умолкал.
Чуть не взвыв от бессильной досады, Шатин развернулась и направилась к матери с ребенком. Она не остановилась возле них, а просто швырнула женщине кусок капустной лепешки и пошла дальше.
За спиной ее раздавались восклицания:
– Oh, merci! Merci, ma chère![7] Тебя нам Солнца послали!
Но Шатин не останавливалась. Она даже ускорила шаг, а потом перешла на бег. Голодные вопли младенца преследовали ее по коридору, гнались за ней, слишком живо напоминая прошлое, от которого она убегала целых двенадцать лет.
Она остановилась только у двери своего купе. Девушка запыхалась, и в животе у нее снова бурчало.
Шатин и сама не верила, что сделала то, что сделала.
Та лепешка кормила бы ее не один день. А она ее отдала, будто еда была лишней. Будто у нее было хоть что-то лишнее.
Шатин тряхнула левой рукой: пальцы уже гудели, чувствительность понемногу возвращалась. Она протянула руку к замку и замерла, услышав голос матери, который грохотал внутри, сотрясая хлипкие стены коридора и угрожая снести то, что осталось от двери:
– Тридцать пять процентов?! Да ты никак из ума выжил или меня за дуру держишь, если решил, что я отдам старой воровке больше десятой доли!
«Fantastique![8]– сказала себе Шатин. – Мамашка опять в своем репертуаре».
Судя по всему, отец только что вернулся с последнего дела и родители вновь поссорились в ходе дележки. Они вечно что-то делили.
Шатин вытащила из-за голенища вторую половину лепешки. Ровно обкусала край, чтобы он выглядел отрезанным, а не оторванным. Когда крошки хлеба попали на язык, бедняжке пришлось напрячь всю волю, чтобы не запихнуть добычу в рот целиком: еще чуть-чуть – и от лепешки остались бы одни воспоминания.
Только возвращая кусок лепешки в сапог, она заметила, что черная ткань штанов лопнула над коленом. Должно быть, порвала, когда ползла по мосткам, спасаясь от дроидов.
Шатин вздохнула. На штанах и без того уже зияло столько дыр, схваченных проволокой, обрывками цепочек и прочим подобранным по Трюмам хламом, что латать было почти нечего.
Распрямившись, девушка прислушалась к голосам за дверью. Мать, кажется, закончила свою обвинительную речь. Шатин провела левой ладонью перед замком.
«Доступ предоставлен», – прошипела защелка, и Шатин, тихонько открыв дверь, проскользнула внутрь.
А ведь когда-то купе были сверкающими от чистоты каютами с настоящими дверями и водопроводом с проточной водой, а плита в них не блеяла, как овца в родах. В эти дряхлые трущобы они превратились не сразу.
Впрочем, купе Ренаров до сих пор считалось одним из лучших в Трюмах. Когда отец возглавляет банду «Клошаров», семье перепадают кое-какие удобства вроде собственной кухни, места на верхнем уровне и двух спален вместо одной. У третьего сословия и отдельные купе-то бывали не всегда. Иные ночевали в старых грузовых доках, теснясь на грязных нарах, поднимающихся ярусами до потолка.
А вот индивидуальных туалетов не было даже в купе. Из общественных уборных исправна была от силы половина, отчего в Трюмах вечно пованивало.
Когда Ренары, проделав путь чуть ли не через всю планету, перебрались из Монфера, где держали постоялый двор, в Валлонэ, Шатин сперва целые дни проводила на улице (там воздух все-таки был посвежее), а ночами с трудом сдерживала рвоту. Но со временем она притерпелась.
Просто удивительно, к чему способен привыкнуть человек.
Войдя в купе, Шатин, как и ожидала, увидела отца за столом в гостиной. Он пересчитывал солидную кучу блестящих круглых пуговиц в форме Солнца. Помнится, он говорил, что подвернулась «работенка» на одежной фабрике. Вот и результат. По форме Шатин определила, что пуговицы предназначались для мундиров офицеров из Министерства. Чистый титан, и папаша их, конечно, переплавит в слитки драгоценного серебристого металла, которыми на Латерре можно расплачиваться.
Как и следовало ожидать, титан доставался только второму и первому сословию. Третьему начисляли за работу очки и платили жетонами – или, как их здесь называли, ларгами, – еженедельно переводя деньги на личные счета. Но это, разумеется, лишь в том случае, если вы, будучи законопослушным гражданином, регулярно являлись на назначенную вам Министерством работу, чего ни Шатин, ни ее родители сроду не делали.
Мадам Ренар стояла над душой у супруга, напряженно наблюдая за подсчетами.
– Подумать только, эта скупердяйка требует тридцать пять процентов! И за что?! За то, что продемонстрировала свои титьки! Да за такое вознаграждение я и свои покажу!
– Твои старые титьки того не стоят. – Месье Ренар буркнул это себе под нос.
Но жена прекрасно все расслышала. Расслышала и Шатин. Она хотела скрыть смешок, но не сумела. Мадам Ренар вскинула голову, только теперь заметив дочь. Та и опомниться не успела, как мать вскинула руку и закатила ей со всей силы пощечину.
Отшатнувшись от удара, девушка налетела спиной на дверь купе.
– Какого фрика? – Шатин держалась за пылавшую от боли щеку. – Это же папа сказал, а не я!
– Эти старые титьки зарабатывают больше, чем вы оба, вместе взятые! – провизжала мадам Ренар. И, развернувшись, напустилась на Шатин: – Потому что я, в отличие от некоторых, знаю, как использовать данные Солнцами преимущества.
Шатин до боли прикусила губу.
Вот уже целых два года, с того дня, как ей исполнилось шестнадцать, мать что ни день прозрачно намекала, сколько ларгов может заработать в Валлонэ здоровая молодая девица вроде Шатин. Девушкам ее возраста бордели крови платили чуть ли не вдвое. После двадцати пяти расценки начинали падать.
Но Шатин предпочитала действовать иными методами. И ее затея окупалась. Пока мальчишка по имени Тео приносил в дом больше ларгов, чем могла бы принести девушка Шатин, родители готовы были поддерживать легенду, что восемнадцать лет назад у них родился сын, а не дочь.
А Шатин скорее выпустила бы свою кровь в море Секана, чем продала ее дамочкам из первого сословия.
– Что ты сегодня принесла? – сурово спросила мадам Ренар,
