Вот и я туда же. Заклинания, правда, не шепчу, но завываю в такт ветру:
Поздний час, половина первого,Семь тысяч над землей,Гул турбин, обрывки сна.За окном облаками белымиЛежит пейзаж ночной,А над ним летит луна…[52]Хотя какая, к черту, сейчас ночь и луна, когда кругом день и солнце. В это время «Фарман» выправился, и стало полегче. На мгновенье Юрков оборачивается ко мне. Улыбается и злорадствует.
– Не укачивает? – расслышал я среди рева мотора.
– Хорошо, – отвечаю я кивком.
Юрков отвернулся и лег на курс. Летим дальше. Вниз стараюсь не смотреть. Да там нет ничего особенного, хотя мы уже над вражеской территорией. Лучше смотреть вперед, изучать серо-голубой воздушный океан, где слева виднеется тусклое зимнее солнце, а справа начинает приближаться какая-то черная точка. А вот это уже плохо – вражеский самолет.
– Ба, да мы тут не одни! Отлично! Вне всякого сомнения, дело решит лишь дуэль! – орет Юрков. А может, это ледяной ветер шумит? Как бы то ни было, мне теперь предстояло стать свидетелем, а то и участником воздушного боя. И бой этот будет коротким. Юрков явно задумал что-то безумное! Уж не таран ли хочет устроить?! Этот может. После дебюта Нестерова сейчас многие пилоты рассматривают и такой героический исход сражения!..[53]
У-у-ф!!! Слава богу, тарана не случилось! Вместо этого Юрков протянул правую руку к приделанному к борту ящичку и достал оттуда «Маузер»! А нам говорил, что не жалует пистолеты!
Дальше началось безумие: «Фарман» подлетает к вражескому самолету, делает немыслимую фигуру пилотажа, во время которой мой желудок резко уходит вверх, а Юрков несколько раз стреляет и… куда-то попадает!
«Таубе» дергается, как кукла на веревочке, и быстро уходит в сторону! Все! Отлетался германец! К своим драпает! Но и у нас дела не лучше – вражеская пуля тоже пробила что-то важное, и самолет болтает из стороны в сторону! Разворачиваемся! Летим домой! Дотянем ли?!
Дотянули! Начинаем садиться!..
Мне кажется, что самолет остановился на секунду. И вдруг – ух! – резко покатился вниз. В лицо бьет уже не ветер, а настоящий ураган. Скверное ощущение. Хрипишь, захлебываешься, давишься воздухом. Дыхание прыгает, сердце падает и…
Наконец все закончилось. Сам из самолета выбраться уже не могу, помогают солдаты. Ноги словно чужие. Мягкие и подгибаются. Шатаюсь точно пьяный, а в ушах звон, сквозь который слышен бодрый голос Юркова:
– Но тут ничего не поделаешь. Вспоминаются одни хорошие слова по этому поводу: «Авиация – это война. Как на войне гибель людей неизбежная случайность, так же и в авиации она случайность, но неизбежная». Ваш Мишка крепкий парень, хоть и позеленел весь как лягушка, а держался молодцом…
Хорош молодец, нечего сказать. Нет, хватит с меня авиации. Даю себе зарок: в небо больше ни ногой. Даже если это будет комфортабельный пассажирский самолет с мягкими сиденьями, прохладительными напитками и красивыми стюардессами. Одна из них подходит ко мне, спрашивает: «Вам что-то нужно?» А у самой такой волнующий разрез, что… Стоп! Хватит уже этих фантазий. Они мало сейчас вяжутся с той обстановкой, в которой я нахожусь, и теми событиями, свидетелем которых я являюсь. Едва в расположение вернулся, отбившись от назойливого Юркова (тот шутливо грозился непременно сделать из меня настоящего военлета), как снова пришлось иметь дело с небом.
Зимний ясный вечер, солнце давно уже зашло, а наверху, в темной бездне, творилось нечто.
– Смотри, смотри! – вскрикнул Акимкин, указывая на необычайно яркие, темно-красные полосы, вспыхнувшие на северо-востоке. – Царица небесная! Что делается! Свят, свят, свят!
Смотрю и вижу гало. Явление с научной точки зрения вполне объяснимое, а попробуй-ка объясни его обычному дремучему сознанию нынешнего простого люда. Вместо ответа лишь наполненные мистическим трепетом глаза и молитвы. Обойдешься тут без этого, когда полосы внезапно складываются в яркий крест, который, посияв багровым оттенком, затем растаял в воздухе вместе с полосами.
По полку мгновенно поползли разговоры, суть которых сводилась к одному: ничего хорошего этот крест нам не несет. Позже подобное мнение многократно подтвердилось, когда для нашего полка и всей десятой армии настала суровая пора горестных испытаний и лишений.
Глава 17
Сегодняшняя ночь (как, впрочем, и несколько предыдущих) выдалась на редкость поганой. Холодно, голодно, и метель дико воет, сбивая с ног. Строки из бессмертной классики тут пришлись бы весьма кстати: «Но едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер, и сделалась такая метель, что он ничего не взвидел. В одну минуту дорогу занесло; окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снега; небо слилося с землею. Владимир очутился в поле и напрасно хотел снова попасть на дорогу; лошадь ступала наудачу и поминутно то взъезжала на сугроб, то проваливалась в яму; сани поминутно опрокидывались; Владимир старался только не потерять настоящего направления. Но ему казалось, что уже прошло более получаса, а он не доезжал еще до Жадринской рощи»[54].
У нас примерно то же самое. Идем, мерзнем, в снегу бултыхаемся и при этом еще и умудряемся болтать:
– Ох, окружат нас немцы, как пить дать окружат…
– Верно говоришь – раз господь крест в небе явил, то и нас к себе призывает.
– А может, обойдется, а?
– Куды там. И хоронить некому будет.
– Мишка… Мишка… Куда подевался?.. Вот ты где. Смотри в плен не попадись – расстреляют как добровольца.
– Не попаду! – зло отвечаю я Голенищеву и Морозову, топая вместе с остальным полком впотьмах по никуда не годной дороге. Ничего не стоит провалиться выше колена в глубокие выбоины, наполненные холодной жижей. А ноги нужно беречь. Боец, сбивший ноги, не боец. Это знают все, но не все выполняют. Многие усердствуют сверх меры. Был рядовой Акимкин да сплыл. У костра до того досиделся, что подошвы у сапог все спалил
