– А если я не приму ваше предложение?
– Тогда ваши снимки появятся в сети, – ответил он.
– Ну что ж, пиар еще никому не мешал, – спокойно резюмировал я, – даже черный.
То ли он мне не поверил, то ли был сражен наповал. Во всяком случае, ответа я не услышал. Так ему и надо, шантажировать пиарщика пиаром – это ж какая некомпетентность! Из уважения к Деду, до сих пор утверждающему, что лежачего не бьют, я просто слегка напоследок пнул моего «тет-а-тетчика»:
– Я бы просил вас отпустить мне грехи, но, похоже, Господь не поймет нас. – С этими словами и вышел. Я даже не мог поинтересоваться в стиле Остапа Бендера: «Почем опиум для народа?» Пипл, пришедший на смену народу, хавал такой опиум, что Бендеру и не снилось.
После всего, что я услышал в исповедальне, мне необходимо было очиститься, и я направил своего мустанга к милому дому, где обитала милая дева, всегда готовая за милую цену снять любой напряг.
– Слушай, Милка, – спросил я, когда, вволю откамасутрив, мы лежали на полу и пускали дым строго параллельно. Пол был из кедровых досок – Милка считала, что это придает особенный кайф сексу. Думаю, не всем удавалось пройти этот секс-контроль, после которого на разных частях тела оставались царапины, ссадины и даже занозы. Сегодня эти секс-вериги были для меня в самый раз, это было некое самобичевание в сноб-стиле. Кажется, я понял Милкину философию и подумал, что она может дать мне дельный совет.
– Как ты относишься к однополым бракам?
– Милый, – промурлыкала она, – это неактуальный вопрос. Сегодня актуальный: «Как ты относишься к разнополым бракам?» А еще актуальней: «А на хрен брак вообще?!» Но, как подсказывает твой озабоченный лук, интерес твой не праздный? В чем подвох?
И я рассказал.
Милка стояла в позе Евы у эдемского древа с надкусанным яблоком в руках. С середины моего рассказа она забыла о нем.
– Милка, – вздохнул я, – ты похожа на Еву, которая, дав Адаму надкусить яблоко, задумалась – а стоит ли?!
– Да?! – вышла она из оцепенения. – В нашем случае как раз наоборот. Слушай, а почему они выбрали логотипом надкусанное яблоко? Это так неэстетично.
– Кто?! – спросил я как дурак, а когда понял, что речь идет об Apple, Милка выбросила яблоко и повернулась ко мне:
– А почему ты отказался?
Этого я совсем не ожидал и едва не ляпнул Степкино: «В каком смысле?» Слава богу, ей и не нужен был мой ответ: как большинство женщин, Милка задавала вопрос исключительно для того, чтобы выдвинуть свою версию ответа, что она и сделала:
– Мика, столько всего можно узнать!
– Зачем? – удивился я. – Мы с тобой не менты и не журналисты. И даже не шантажисты. Это меня шантажируют.
– Тем более, – подвела она итог, – у тебя будет контроружие.
– Бред! – пожал я плечами. – Не буду я лезть в эту грязь.
– Это же твоя естественная среда обитания, пиарщик!
– Дура ты, Милка, – вздохнул я, – а ведь я подумывал жениться на тебе.
– Не смеши! С моими-то беспорядочными сексуальными связями?!
– Ты бы перестала, а Деду я бы наплел что-нибудь.
– Кому?
– Деду. Я с ним живу.
– Ну ты и мастодонт! С Дедом! Он что, квартиру тебе завещает?
– Он уже завещал.
– Тогда…
– Ладно, Мил, забудь.
– Как это я забуду?! Ты куда?! Я теперь тоже могу тебя шантажировать, идиот!
– Зачем? – прервал я свой путь к двери.
– А на хрен ты мне все это сболтнул? Я что, случайный попутчик в вагоне? Так ты отродясь поездом не ездишь.
– А кому мне было рассказать? – брякнул я. – Степке, что ли?
– Так бы и сказал, – умиротворилась Милка, – а то: замуж! Ладно, давай думать, хотя я уже придумала.
Как всегда, мой расчет был безукоризненным – таким женщинам, как Милка, не в кайф просто так помогать ни слабым мужчинам, ни даже сильным. Они должны на чем-то подловить, чтобы прижать к ногтю, а потом снизойти. Я предоставил ей всю гамму сполна. Оставалось не выдать своего торжества, чтобы не омрачить ее заслуженного. Но и переигрывать не стоило, поэтому, изобразив, будто я опять на коне, я принялся излагать какую-то версию действий. Она честно выслушала и, естественно, подпустила шпильку:
– Это и есть максимум креатива, на который ты способен? Какая у тебя зарплата?
Я озвучил в два раза меньшую. Иначе ее бы жаба заела. Но и эта сумма ее огорчила:
– Одно утешает, что это деньги не налогоплательщиков, а такого козла, как твой работодатель, – хмыкнула Милка. В подтексте читалось, что я тоже козел, получающий больше, чем стою, равно как и то, что не могу выбить большего, раз уж все дурью маемся.
Мне было плевать – и на ее мнение, и на ее советы, и на ее психологизмы, и на все прочее. У меня был свой план действий, в котором ее роль заключалась в физическом присутствии и подыгрывании мне, причем выглядеть это должно было так, будто она ведущий, а я ведомый. Как говаривал небезызвестный персонаж небезызвестного фильма: «Тщеславие – мой любимый грех». Если ты умеешь играть на тщеславии, игра состоится. Ибо тщеславие, пожалуй, единственный грех, который можно закамуфлировать под добродетель.
Итак, физическое тело Милки, равно как и интеллект, были в моем распоряжении. Оставалась самая малость, и тут позвонил Степка. Он захлебывался, как щенок. Я ничего не понял, думая о том, что он всего на пару лет моложе меня, а инфантилен, как мой очень младший брат, которого у меня, слава богу, нет. И дело не в том, что я его непосредственный начальник, а…
– Зачем тебе этот геморрой? – услышал я собственную реакцию на его излияния, подумав, что дело, наверное, в том, что Степка абсолютно здоров – и физически, и психологически. У него не было геморроя – в прямом смысле этого слова, который мог бы заставить его страдать и сострадать, то есть породить ту нездоровую психику, которая способна стимулировать творчество. – Ладно, – прервал я поток его излияний. – Давай встретимся у меня и обговорим.
Я распростился с Милкой, сохраняя на лице мину иронической благодарности, и ретировался.
Дома я предупредил Деда, что опять придет Степка, но закармливать его не стоит – креатив требует пустого желудка. Дед хмыкнул, мол, знаю, о чем вы будете креативить. Но он улыбался – после той знаменательной беседы он уже не подозревал меня в педризме, а ко всему остальному он, видимо, был толерантен. Наверное, и к этому был толерантен, если оно как-то не касалось его.
«Позор – страшнее греха», – как-то сказал он мне в детстве. Кстати, именно эта сентенция во многом способствовала моему отношению к геморрою, ведь я считал его
