Эта надежда подбодрила Величану и позволила наконец заснуть хоть ненадолго.
Но того, что на самом деле произошло следующей ночью, ни служанка, ни госпожа предвидеть не могли.
* * *Первую ночь после свадьбы молодые проводят не в своем жилье, а в овине, где воздвигают им ради будущей плодовитости и здоровья ложе на сорока ржаных снопах. Овина у Етона на дворе не было, и ради такого случая приготовили клеть – вынесли все, что в ней обычно хранилось, вымели, вычистили, на стенах развесили тканые ковры и медвежьи шкуры. Возле ложа поставили ларь, покрытый шитым рушником, а на него кринку стоялого меда и масляный светильник. Света он давал немного, но позволял супругу новобрачному не заблудиться во мраке.
Когда плеснецкие боярыни привели Величану и уложили, ненадолго она испытала прилив облегчения. Страшно устала за долгий день – с утра баня, неумолчное пение, обряды, где надо помнить каждый шаг, сидение на долгом пиру рядом с мужем. Она была голодна, весь день не евши, и от утомления не чувствовала собственного тела. А ведь впереди оставалось самое важное. Каждый миг покоя сейчас был драгоценностью. Всякая невеста волнуется перед тем, как стать женой; мало радости цветущей девушке принадлежать кряхтящему старику. Но Величана даже не знала, чего ей сейчас желать: чтобы все получилось или нет! На свадьбе, после того как их обвели вокруг очага, она сидела уже с открытым лицом и видела, кого судички послали ей в мужья. Если бы сухой вяз вдруг вздумал протянуть к ней ветки, чтоб заключить в объятия, она и удивилась бы, и испугалась бы не меньше.
Если ее старый муж справится, она станет плеснецкой княгиней. Все пойдет, как задумал ее отец – и очень скоро приведет ее на краду. А если не справится…
Со скрипом открылась дверь, стали слышнее крики, смех и нестройные песни снаружи: гулянкой по случаю княжьей свадьбы был охвачен весь городец. Величану обдало дрожью – начинается! Но она не шевельнулась, а так и лежала на спине, в белой сорочке, и глядя в дощатую кровлю клети. На миг закрыла глаза, потом вновь открыла – только пеленошные младенцы думают спрятаться под опущенными ресницами. Пришла ее судьба, нужно ее принять. Она ведь из рода древних князей дулебских, правнучка Дажьбога.
Долетали напутственные крики – на русском языке, непонятные Величане. К двери клети Етона провожали любимые его соратники из дружины. Все моложе престарелого жениха… Может, он все же позовет на подмогу кого-то из тех, кто пьяными голосами хвалил красоту невесты? Величана содрогнулась. Нет, он не решится покрыть себя таким позором в их же глазах…
– О! – раздался чей-то вопль: похоже, кто-то из провожающих заглянул в дверь.
Потом донесся хлопок и легкий шум борьбы. Величана зажмурилась от стыда. Вот она и замужем – чужие мужчины теперь могут пялить на нее глаза в самый миг жизненного перелома, батюшка с матушкой больше ей не защита, и вся честь ее – в руках мужа.
Она ждала, что дверь закроется, но услышала звуки иного рода – шум шагов нескольких человек. Подняла голову и вздрогнула: в клеть входили мужчины, целой ватагой. Величана подтянула одеяло и прижала к груди, в изумлении взглянула на ковылявшего впереди Етона.
Он шел, опираясь на клюку и волоча ноги. Уж куда такому на брачное ложе! Мелькнула дикая мысль, что при таком-то бессилии ему требуется помощь не одного, а семерых более молодых мужчин, но Величана отогнала ее – так недолго совсем ума лишиться.
Но что это значит?
Князь сделал ей успокаивающий знак рукой. Теперь наконец закрылась дверь, шум со двора приутих. Величана мельком оглядела вошедших – это те же ближние бояре Етона, что занимали почтенные места на свадебном пиру. Вон тот рослый, кажется, Семирад, Етонов воевода и глава его отроков, за ним невысокий круглоголовый Стеги – этих двоих Величана помнила по прежним годам, когда они же приезжали в Луческ ее сватать.
Все вошедшие тоже имели изумленный вид и чувствовали себя немногим менее неловко в этой клети, чем сама новобрачная.
– Присядьте, – Етон показал им на пол, усыпанный свежей соломой. – Хоть речь моя недолга будет, а все же на ногах не всякий такие новости выдержит.
Он усмехнулся. Бояре переглянулись, и Семирад первым сел на пол – привычно, как сидел в походах на земле у костра. Остальные, по его примеру, расселись так, чтобы видеть и князя, и будущую княгиню на лежанке.
Величана смотрела то на них, то на супруга. Вот он стоит перед ней – ее доля, ее муж. Руки и ноги будто у рака, борода как у лешего… Искривленный давним переломом нос почти расплющен, волосы седые, брови косматые… но взгляд его показался Величане довольно приветливым.
– Будь жива, жена! – сказал он негромко. Потом сел на ларь, где стоял светильник – лезть на высокое ложе из снопов ему показалось неспродручно. – Что молчишь? Боишься меня?
Величана молчала, неподвижно сидя на перине. Боится ли она его? Нет. Изумление вытеснило страх, она будто вся одеревенела. Вся ее свадьба, странная с самого начала, делалась чем-то совсем уж несуразным.
Но даже сейчас, когда Етон назвал ее женой, она не могла увидеть в нем мужа. Уж слишком разными они были – как хмурый вечер заснеженного месяца стуженя и утро цветущего травеня в шелесте свежей листвы. Сухой пень и синеокая пролеска… И от сознания острой несправедливости судьбы на глазах у Величаны вновь выступили слезы. Чем она так провинилась?
Да и сам Етон смотрел на нее вовсе не тем взглядом, как жених смотрит на желанную невесту. В его тусклых глазах было легкое любопытство, он оценивал ее, но не придавал такой уж важности. Сколько цветущих дев и юных жен повидал он за свой нескончаемый век? Он не отрок, что в приведенной деве видит свою судьбу и долю на всю жизнь. Для старика она – последний шаг на долгом пути, оставшемся за спиной, одна из многих таких же. Зачем-то она ему понадобилась, и теперь он смотрит, прикидывая, пригодна ли она для того дела?
Какого? Украсить собой его пышное ложе на краде погребальной?
Етон взялся за кринку, заглянул в нее, понюхал и поставил назад – хмельного ему сегодня уже хватило.
– Нынче, други, свадьба моя… последняя на сем веку, видать, – Етон опять усмехнулся. – Ведаете вы все, какова судьба моя. Живу давно… Из вас половина, – он остановил взгляд на некоторых из сидевших перед ним мужчин, – сыновья сверстников моих, с кем вместе учились мечом владеть, а их самих ни одного уж в живых нет. Ни единого… Как помер дед твой, Гребина, – он взглянул на самого молодого, лет двадцати трех, из бояр, – последний из побратимом отрочества моего, так и понял
