пропустил мимо ушей слова Костея и лишь продолжал жалостливо причитать:
– Превратность злой судьбы… был несправедливо ошельмован… подвергся гонениям… Завистники… мучения… черное колдовство… АЙ!!!..
Сидящий на белом коне по левую руку от царя генерал Кирдык огрел словоохотливого пленного вполне реальной плетью по плечам и рявкнул так, что его адъютанты зажали уши, а с деревьев испуганным дождем посыпались желтые листья:
– Ты что – не слышал?! Расскажи его величеству, за что тебя изгнали из вашей паршивой дыры, болван!
Царь едва заметно кивнул и растянул губы в одобряющей улыбке.
– Д-да… д-да… к-конечно… б-без утайки… к-как есть… в-всё…
– Еще бы ты попытался что-нибудь от меня утаить, – от тонкой усмешки Костея пахнуло могильным холодом, и Букаха, захлебнувшись собственным ужасом, прикусил язык.
Когда незадачливый эмигрант закончил свое сбивчивое, то и дело прерываемое жалобным 'но я не виноват' повествование, на Костея было страшно смотреть. Его и без того не пышущее румянцем лицо побелело, бесцветные губы сжались в ниточку, а тонкие ноздри раздулись так, что если бы царь дохнул пламенем, его свита была бы к этому готова. Костлявые морщинистые кулачки сжали поводья так, что они задымились, вспыхнули на мгновение черным пламенем и осыпались пеплом на шею побоявшегося даже вздрогнуть коня.
Советники его и офицеры, услышав рассказ предателя, сразу нахмурившись, задумались о том, какие изменения в их планы внесла смерть Чернослова и тот факт, что Лукоморск остался под властью законного правителя.
До Костея же дошло, засело в раскаленном от унижения и ярости мозге и стало сверлить его подобно ледобуру лишь одно.
– Так она… и она… меня… посмела… она… после всего… после того… она… они… меня… УНИЧТОЖУ!!!.. – изверглась, наконец, на волю созревшая эмоция, и придворные кинулись в кусты.
Но вспышки не произошло – только воздух вокруг него задрожал, словно полуденное марево в пустыне и медленно обуглилась земля под копытами коня.
– Я… никогда… не прощу… этой… этим… этих… – кипел и исходил ядом он под взглядом почти обезумевшего от страха подвешенного в метре над дымящейся землей Букахи, но усилием воли взял себя в руки, стиснул оба зуба и медленно выдохнул через нос. – Стоп. Стоп, стоп, стоп. Так не пойдет. Сначала – война. Месть – потом. В этом моя победа и мое величие. Надо отделять удовольствия от дела. Они обе от меня никуда не денутся – ни эта подлая трехголовая тварь, ни маленькая негодяйка царевна… Они еще пожалеют, что посмели встать мне поперек дороги… Ох, пожалеют… И они, и эти жалкие лукоморские князьки, возомнившие себя правителями… Ты!
Он ткнул пальцем в грудь Букахи, и тот охнул и покачнулся на месте, как крепко привязанный воздушный шар под шальным порывом ветра.
– Чернослову от тебя не было проку, потому что он был самоуверен и близорук. Я же мудр и дальновиден. И если я вижу полезный инструмент, я применяю его по назначению. С этой минуты начинается новая страница в твоей жизни – ты начинаешь служить мне. Сейчас тебя доставят в Лукоморск, и ты будешь моими глазами и ушами в этом непокорном городе. Ты станешь передавать мне всё об их обороне, войске и оружии, всё, что увидишь, а увидишь ты многое, если захочешь дожить до того момента, как я вознагражу тебя по заслугам.
Костей сгреб в ладонь левой руки кучку пепла от сгоревших поводьев с конской шеи, накрыл маленькую черную горку другой рукой и на мгновение сосредоточился.
Ало вспыхнул Камень на его груди, ослепляя застигнутого врасплох Букаху, и царь осторожно отвел руку чуть в сторону.
Из кулака его высунул ушастую голову и сверкнул блестящими багровыми глазками-точками крошечный зверек.
– Ага, вот ты какая, – оценивающе осмотрел его Костей и остался доволен.
Он нащупал что-то на спине у зверька и раскрыл его как черный кожистый веер.
Это была летучая мышь.
– Иди сюда, – поманил он кивком Букаху, и тот послушно подплыл к нему вплотную[128], не смея дышать.
Костей развел крылья злобно скалящей мелкие черные зубки мыши в стороны, завел их когтистые кончики за спину застывшему от ужаса пленнику и соединил с резким щелчком.
Казавшаяся еще секунду назад живой и опасной зверюшка замерла.
Колдун убрал руки, и шею бывшего воеводы неожиданно оттянул холодный металлический вес: летучая мышь превратилась в причудливое подобие шейной гривны или колье[129].
– Днем ты будешь высматривать и вынюхивать то, что я тебе приказал, а с наступлением темноты найдешь укромное место, запишешь, что узнал, снимешь ее с шеи и привяжешь письмо к задней лапке. Этот вестник найдет меня, где бы я ни был, а следующим вечером – если я буду далеко, или утром, до рассвета – если близко, вернется к тебе с моими дальнейшими инструкциями. Тебя она тоже найдет, куда бы ты ни пошел. Служи мне не на совесть, а на страх, и когда я стану царем Лукоморья, я не забуду тебя, мой верный предатель. Подведи меня – и я не забуду тебя тем более, Акинфей Букаха, опальный воевода обреченного государства. Ты меня… понял?
Ухмылка Костея, похожая, скорее, на оскал мертвой головы, не способствовала разговорчивости, и предатель-рецидивист лишь затряс головой, словно в припадке.
Колдун понял, что это был кивок согласия, и скользнул рукой по одежде пленника. И прямо на его изумленных глазах все следы путешествия по лесу на животе исчезли, будто их и не было, и о том, что выбрал он в недобрый час не ту дорогу, напоминали только телесные повреждения средней тяжести.
Костей окинул плоды трудов своих недовольным взглядом, поджал, скривив, губы и провел растопыренной пятерней по голове и лицу своего суперагента.
Пропала клочковатая нечесаная борода, пропали синяки из-под обоих глаз и прочие следы горячего приема передовыми отрядами наступающей армии; исчезла спутанная, ощетинившаяся сухими листьями и сосновыми иголками шевелюра: резкий осенний ветер теперь холодил лысый и круглый как мяч череп.
– Ну, вот теперь другое дело, – удовлетворенно кивнул Костей и щелкнул пальцами.
Успевший было привыкнуть к радостному чувству полета Букаха кулем обрушился на покрытую гарью землю.
– Отряхнись, – брезгливо поморщился Костей, видя, как добрая половина его трудов пошла насмарку.
Потом он повернулся к Кирдыку и кинул ему несколько отрывистых слов. Тот отдал честь, развернул и пришпорил коня и поскакал вдоль вытянувшегося чуть не до бесконечности войска.
Через десять минут Букаха был погружен на военный ковер-самолет, и в сопровождении двух угрюмых громил в черном вылетел в месту высадки.
Проводив хищным взглядом быстро скрывшийся за верхушками ненавистных деревьев ковер, колдун нетерпеливо подал знак продолжать движение.
Заревели трубы, передавая эстафетой царский приказ, и огромное войско тронулось с места и покатилось вперед по лесной дороге подобно лавине[130], остановить которую была не в состоянии ни одна преграда.
Хотя, одна преграда, способная остановить костееву армию, все же нашлась.
И даже скорее, чем царь того ожидал.
Он сам проехал по ней, скользнув лишь мимолетным взглядом и погрузившись далее в свои неглубокие, но широкие мысли.
Пехота прошагала по ней, даже не заметив.
Телеги с продовольствием, палатками и прочим добром прогрохотали, почти не замедлив хода.
И только когда пришло время и очередь тяжелых возов с разобранными осадными машинами, маленькая, скромная речушка, покорно до сих пор протекавшая поперек лесной дороги, поднатужилась,
