В общем, рациональная часть моего ума настойчиво твердила, что ничего необычного в появлении поезда в самом центре столицы Соединённого Королевства нет. Но это совершенно не мешало всем остальным составляющим моей сложно организованной личности натурально верещать от восторга на разные голоса: «Поезд! Самый настоящий поезд! С паровозом! Уже совсем близко! И рельсы гудят!»
Приободрённый моим восхищённым вниманием, паровоз и сам загудел, да так пронзительно, что его наверняка было слышно не только в модных новых кварталах вокруг Удивительной улицы, до которых отсюда ещё идти и идти, но и в Новом Городе. И в Старом за компанию. И, возможно, во всём Угуланде. Вообще везде. По крайней мере, мне сейчас так казалось – громкий паровозный гудок стал впечатлением такой силы, что заполнил меня целиком, временно отменив всю остальную реальность. То есть, конечно, не саму по себе реальность, а только мою способность её воспринимать.
Я стоял, натурально распахнув рот, вдыхал восхитительный запах паровозного дыма и во все глаза смотрел, как мимо меня неторопливо проплывают спальные вагоны, мелькают светящиеся окна купе, в одном пассажиры поднимают бокалы, в другом целуются, в третьем уткнулись в газеты – всё, как обычно бывает в поездах дальнего следования, и в жизни, и в кино.
В детстве я часто бегал к железной дороге, глазел на проезжающие поезда, жадным взором пожирал скучающих пассажиров, за краткий миг успевал придумать каждому целую жизнь, полную фантастических событий и удивительных приключений – ясно же, что в поездах ездят настоящие путешественники, у каждого из них должна быть удивительная судьба.
И теперь, когда выяснилось, что у меня самого настолько удивительная судьба, что впору отыскать у неё регулятор и немного убавить этой грешной удивительности, до, скажем так, совместимой с жизнью величины, в этом смысле ничего не изменилось. Я как завороженный смотрел на пассажиров поезда-наваждения и искренне думал: «Какая же у них чудесная жизнь!»
Теоретическое понимание, что никакой жизни, ни чудесной, ни заурядной, у этих людей нет вовсе, потому что они всего лишь снятся кому-то, а мне мерещатся просто так за компанию, ничего не меняло. С теоретическим пониманием у меня вечно такая беда – оно существует само по себе, как бы для галочки, чтобы, если понадобится, быть высказанным вслух и стать своего рода пропуском в мир разумных, адекватных людей, а на мои чувства оно не особо влияет. Да и на поступки, скажем так, через раз.
Я до сих пор не могу объяснить, что мною двигало в тот момент, когда я вскочил на подножку последнего вагона поезда-наваждения и обеими руками вцепился в поручень. Скорее всего, самая обычная дурь, которой у меня, положа руку на сердце, в избытке. Но радовался я в тот момент неописуемо – в основном, за того мальчишку, которым когда-то был, или не был, не важно, главное, помнил, что был. И как больше всего на свете хотел однажды запрыгнуть на проходящий поезд и уехать неизвестно куда, но так и не решился. Зато теперь – наконец-то да.
Стоял как дурак в одном сапоге, невольно морщился от прикосновения холодного металла к босой пятке – говорю же, некоторые наваждения бывают сокрушительно достоверны – смеялся, подставляя лицо тёплому весеннему ветру, и хотел только одного: чтобы эта поездка длилась и длилась, чтобы так было всегда.
Не знаю, сколько я на самом деле так ехал. Судя по тому, что руки, которыми я очень крепко держался за поручень, не начали ныть, не особенно долго, физически я не слишком выносливый человек. С другой стороны, наваждение есть наваждение. Возможно, способность в нём задержаться зависит не от мышечной силы, а только от силы желания, тогда рукам не от чего уставать.
Я восхищённо разглядывал неторопливо проплывающие мимо знакомые пустыри и развалины центра – вот уж не думал, что однажды доведётся полюбоваться ими с такого необычного ракурса. Потом поезд, не замедляя хода, пересёк Хурон – не по дну, но и не по самой поверхности, рельсы оказались проложены примерно на глубине полутора метров, так что я насквозь промок от поднявшихся брызг, но пока мы мчались через сонное Левобережье, высох, сам того не заметив, слишком быстро, на мой теперешний взгляд, но тогда мне это показалось нормальным – перестать быть мокрым, как только река осталась позади. Мне в тот момент вообще всё казалось нормальным – и мгновенно высохшая одежда, и необыкновенная протяжённость Левобережья, которое всё не кончалось и не кончалось, и причудливые очертания высоких зданий, каких отродясь не было в этом тихом сонном районе, застроенном утопающими в садах домами столичных богачей, и множество разноцветных маленьких лун, озарявших алое, как в Уандуке небо, и невесть откуда возникшую на горизонте горную гряду с заснеженными вершинами, и сам факт, что я повис на подножке поезда, приснившегося неведомо кому.
Впрочем, с какой-то точки зрения, это и правда было нормально. Вполне обычное сновидение, а что я оказался в нём наяву – так мне ли всерьёз полагать чем-то незыблемым границы между явью и сном. Леди Анна, однажды заполнившая наш город разноцветными ветрами, бесконечно сменяющими друг друга закатами и восхитительными наводнениями своих сновидений, раз и навсегда выбила из меня эту дурь. За одно это я перед нею в вечном долгу.
Однако во всём надо знать меру, даже в доверии к происходящим с тобой чудесам. Собственно, в первую очередь в доверии к чудесам: когда ты не их создатель, а только зритель, одна из второстепенных фигур на чужом игровом поле, следует помнить, что соблюдение твоих интересов не является непременным условием всякого чуда. Я имею в виду, в подавляющем большинстве случаев события будут развиваться, руководствуясь собственной внутренней логикой, а не твоими предпочтениями. Хотя это они, конечно, зря.
Я почему-то ждал, что поезд поведёт себя, как маршрутный трамвай: совершит положенный круг и, в конце концов, доставит меня обратно – туда, где я на него запрыгнул. После чего можно будет поблагодарить неизвестного сновидца за доставленное удовольствие и пойти домой. Но не тут-то было. Поезд есть поезд, его дело не кружить по городским окраинам, а мчаться вдаль. В такую невероятную даль, что звёздное небо осталось где-то внизу, под ногами, вернее, под колёсами паровоза, а над головой плещутся тёмные воды и носятся стаи призрачно-серых рыб, и звучит музыка, совсем простая танцевальная мелодия, фокстрот, или что-то
