Словно зачарованный, я сделал несколько шагов к загадочному строению и замер, понимая: что-то не так. Откуда здесь, в глубине реисских лесов, здание отчетливо древнелаорийской архитектуры? Даже если это и оно, то как оно вообще могло сохраниться в столь прекрасном состоянии? В самой Лаоре от подобных ему остались в лучшем случае развалины. Ведь со времен их постройки прошло более двух с половиной тысяч лет! А тут, в лесу — в лесу! — где уже спустя пару столетий все должно быть затянуто растительностью, он стоит себе — и даже крыша частично сохранилась! С чего я вообще так уверен, что это храм? И если храм, то чей?! И наконец, самое главное — почему меня так туда тянет?..
Странное, надо сказать, ощущение. Приятное. Неописуемое — в самом прямом смысле этого слова. Я просто не знаю, как можно описать его тем, кто никогда его не испытывал… А тем, кто испытывал, и описывать не требуется.
Но если примерно… очень примерно… Просто внезапно ты понимаешь, что на земле есть место, где тебя любят и ждут, где всегда поймут и помогут.
И это место, направление на него, горит в твоей груди ярким, теплым и добрым огоньком, призывая следовать туда.
Никто не заставляет идти, не тащит какой-то невидимой магической веревкой, не мутит мысли и не насылает галлюцинации. В любой момент я могу развернуться и уйти, и ничто не препятствует этому — но так поступать мне не хочется! Хочется подойти поближе, полюбоваться невероятной красотой строения, подняться по истертым ступеням, проведя рукой по гладкому розоватому мрамору колонн, войти внутрь сквозь дверной проем, никогда не имевший дверей и запоров — откуда-то я знал это абсолютно точно, подойти к…
Я очнулся, уже стоя в пустом дверном проеме, смотря внутрь ярко освещенного солнцем сквозь обвалившуюся крышу храма.
Ничего загадочного или опасного там, кстати, не было. Просторный зал, окруженный с трех сторон изящной колоннадой. Пол, выложенный плитами когда-то полированного мрамора, захламляли обломки обрушенной крыши, между которыми на занесенной ветром почве прорастала низкая трава… И лишь в дальней стороне, не имеющей колонн и над которой еще сохранились остатки крыши, виднелся мраморный, как и все здесь, алтарный камень, на котором что-то стояло.
Перепрыгивая остатки разбитой крыши, я подошел поближе и замер.
В первый момент я принял ее за живую. За алтарем, словно выходя из белоснежной стены, стояла статуя невысокой стройной девушки, протягивающей в благословляющем жесте руку к алтарю. Точнее, не к алтарю. Приглядевшись, я заметил, что на белоснежном прямоугольнике алтаря вырезаны какие-то предметы: кувшин, похожий на те, в которых и по сей день подают молодое вино после праздника урожая, несколько блюд, на которых лежат различные фрукты…
Там было все, начиная от обыденных яблок и винограда и заканчивая редчайшими розовыми гранатами. А вот большое блюдо с жареным мясом…
Скульптор был талантлив. Невероятно, неимоверно талантлив. Выставленная на алтаре композиция так и манила, так и тянула попробовать, казалось, что от нее по всей зале расходится аппетитный запах, заставляя сглатывать голодную слюну…
— А у меня зато есть курочка! — в воздух произнес я, нащупывая в корзине свое копченое сокровище, и направился к алтарю, чтобы составить компанию неведомой богине в ее пирушке.
Вот только подойдя ближе, я понял, что ошибался. Жестоко ошибался.
Выходящая из стены мраморная девушка была не стройной. Нет, она была худой. Откровенно худой, каким становится человек, когда долгое время вынужден голодать, как о великой милости мечтая о еде. Любой еде. Пусть это даже будет подшибленная камнем ворона, но сил уже не остается даже на такой бросок. Злой насмешкой выглядел роскошный пеплос, наброшенный на проступившие от голода тонкие ключицы.
Чем ближе я подходил, тем больше замечал страшных подробностей, детально переданных гениальным скульптором.
Не выходила она величественно из стены, не протягивала руку в благословении, нет. Она рвалась. Рвалась прочь из схватившей ее жадной каменной темницы, рвалась… и не могла выбраться.
Она не благословляла разложенную перед ней на алтаре пищу. Из последних сил, скованная холодным мрамором, она пыталась дотянуться до разложенных перед умирающей от голода яств, пыталась — и не могла. Ей не хватало совсем чуть-чуть, нескольких сантиметров, чтоб подцепить кончиками тонких пальцев лежащую на роскошном блюде на самом краю алтаря пышную виноградную гроздь, но эти сантиметры были непреодолимы. Непреодолимы на протяжении всех долгих столетий, а может, даже тысячелетий, что она провела в этом старом храме. Голод, боль и отчаяние читались в мраморных глазах. Хорошо знакомые мне боль и голод!
…Это был неудачный год. Летом была засуха — зерно резко вздорожало, и периодически происходившие бесплатные раздачи хлеба беднякам были отменены. А вместе с ценами на зерно выросли цены и на остальные продукты. Вот уже пару месяцев, как единственной едой, что удавалось раздобыть нам с Талькой, были крысы, которых мы ловили в подвалах заброшенных домов предместья. Но зверьки были очень осторожны, и их нам не хватало. Совсем не хватало.
Голод стал привычен. Он уже не крутил кишки, не резал внутренности острой бритвой — он просто был рядом, незримой холодной и невероятно тяжелой периной лежа на плечах, заставляя экономить силы при каждом движении, клоня в сон и обещая отдых. В какой-то миг, очередным голодным вечером взглянув в глаза Тальки, кажущиеся огромными на исхудавшем лице, я понял, что, если ничего не предпринять, наутро мы не проснемся.
Не знаю, отчаяние ли придало мне силы или непростая кровь предков дала мне еще один шанс, который я не упустил, но я смог подняться и, пользуясь темнотой, прокрался в Белый город. Заметив по дороге ползущую змею-медянку, ударом палки я перебил ей хребет, после чего съел — прямо так, сырой, с наслаждением высасывая кровь и хрустя позвоночником. Но голову с ядовитыми железами я сохранил.
Из стебля бузины я соорудил духовую трубку, иглы отломил от росшей при дороге акации, а собранный пух одуванчика стал игольной обмоткой. Медянка — ядовитейшая среди змей…
Сторож склада, расположенного при рынке, умер быстро, а я добыл три куриные тушки — больше унести мне тогда было не под силу. Так я впервые совершил убийство, и с тех пор курочка для
