Цири никогда не забудет глаза Йеннифэр, когда та ее впервые увидела.
Чародейка примчалась первой, воспользовавшись наспех открытым порталом Ассирэ Ван Анагыд. Перелетела через весь Нильфгаардский дворец, угрожая кровавой расправой всем, кто попадается ей на пути, и ворвалась в спальню, где как раз переодевали ослабевшую от ран Цири. Приложила руку в белоснежной шелковой перчатке к губам и сказала:
— Мамочки.
Столетняя чародейка, видевшая горы мертвых, видевшая такие ужасы, что описать не хватит слов, посмотрела на нее и сказала «мамочки».
Значит, дела и правда хуже некуда.
— Доченька, — прошептала Йеннифэр. — Доченька, что они с тобой сделали?
Цири обещала себе держать лицо. Наказала себе: она все расскажет, как оно и было. О том, что никто не виноват. О том, что это был ее выбор. О переплетениях времени и судьбы. О злой шутке Междумирья.
У нее и речь была заготовлена, вплоть до последнего предложения.
А потом вслед за чародейкой вошел Геральт и сказал всего одно слово, дважды:
— Дела, — сказал он, почесав седую бороду. — Дела…
И тогда Цири взглянула на родителей, а потом — на свои блестящие, отполированные, сверхдорогие, черно-золотые ноги с дотла сгоревшей проводкой — два бесполезных куска углепластика — и горько разрыдалась.
****
Тем же вечером Ложа собралась в полном составе. Чародейки явились, временно отбросив склоки и распри, одна наряднее другой.
На ноги глядели, но не комментировали. Как и на костыли (Цири предпочла ковыляние на них позору сидения в инвалидной коляске). В васильковых глазах эльфки Эмеан она заметила что-то вроде отвращения, в лазурном взгляде Трисс Меригольд – жалость.
Цири рассказывала. Какие-то моменты опускала, какие-то — приукрашивала, какие-то преуменьшала.
— Как интересно, — сказала Фрингилья Виго и поджала подведенные облепиховой помадой губы. — Удивительнейшая история, право сказать.
В переводе с чародейского — ни черта я тебе не верю.
— Не вижу в рассказе ничего невозможного, — возразила Ассирэ вар Анагыд, поигрывая гранатовым браслетом. — Вопрос только в том, что мы можем перенять.
Цири качает головой. Путь на Спираль ей закрыт. Стоит открыть еще одну дверь; оставить маленький и незаметный след; как Они поднимут свои уродливые головы, и стребуют отлитый в безвременьи долг.
— Что нам нужно перенять, — поправила ее Филиппа Эйльхарт. На ее довольно смело оголенном декольте поблескивала нить из чёрных агатов. — Половину из описанного я бы оставила в том богами забытом мире.
Йеннифэр едва слышно вздохнула.
— Нет, милые дамы, вопрос совершенно не в ваших непомерных амбициях, — возразила Йеннифэр. — Вопрос в том, как мы вернем Цирилле ноги.
— Видимо так же, — со спокойной улыбкой сказала Филиппа. — Так же, как вернули мне глаза.
А Трисс Меригольд, все такая же рыжая, веснушчатая Трисс Меригольд, ничего не сказала. Просто подошла и обняла ее. И сказала, что ей жаль.
Больше ей ничего и не нужно было говорить.
****
С Геральтом они пили до самого утра. Глушили нильфгаардскую лимонную как не в себя, даже не закусывая, но, как ни странно, не пьянели ни капли. В основном рассказывала Цири, Геральт за весь вечер произнес, пожалуй, всего три-четыре слова, в разных комбинациях.
«Ублюдки», «суки» и «они заплатят». И сжимал кулаки.
— Если бы, — криво усмехнулась Цири, и тут же опрокинула стопку. — Если бы.
И — верил. В отличие от Ложи, верил каждому слову.
Даже в машины, что умнее людей. Даже про киборгов. Даже когда она рассказывала о лабиринте Междумирья — а тому, что она там увидела, Цири и сама не верила.
Уехал на следующее утро, прежде чем Цири успела проснуться. Оставил записку: «Отправляюсь на Скеллиге, на поиски Ока Бафомета». Того, что, как говорят легенды, смотрит сквозь миры.
Оставшаяся на завтрак Филиппа фыркнула и сказала, что Око Бафомета придумали эльфы, в глубоком алкогольном делирии и сугубо потехи ради.
Йеннифэр, окунув маленькую ложку в ореховый пудинг, назвала ее жестокой сукой. Та, кажется, восприняла оскорбление как комплимент.
****
Эмгыр дал ей отлежаться пару недель, а после — пригласил на ужин. Не лично, конечно, прислал со слугой приглашение на надушенной бумаге. Варианта отказать у и так слишком долго пользовавшейся его гостеприимством Цири не было.
Ужин подали в главной комнате верхнего замка, ассорти из осенней птицы — глухарь в яблоках и фазан в винном соусе. Когда пажи принесли второе блюдо — суфле из гусиной печени — Эмгыр, наконец, спросил.
— Да, — согласилась Цири. — Я буду Императрицей. На что я еще теперь гожусь?
Она хлопнула по гладкому углепластику под бархатной черной юбкой.
Эмгыр, облаченный в черный дублет с брошкой в виде серебряной саламандры, сидел на другом конце стола и нанизывал мидии на вилку. Проглотив вторую, ответил, взвешивая каждое слово:
— Ты понимаешь, что это значит, дочь моя? — спросил, морща лоб, Эмгыр. В волосах цвета воронова крыла начала появляться седина, как первая изморозь на витражах дворца из темного стекла.
От такого обращения Цири шумно выдохнула через нос.
— Ты не будешь принадлежать самой себе.
— Никогда не принадлежала, — хмыкнула Цири. - Что уж теперь и начинать?
— Замуж выйдешь во благо Империи, — без заминки продолжил Эмгыр.
— Выйду, — безразлично ответила Цири.
— Будешь править Империей Великого Солнца, огромнейшей из существовавших, — закончил Эмгыр.
— О, pаpa, — скривилась Цири. — Вот тут ты совершенно не прав.
Есть такие империи, на фоне которых Нильфгаард покажется ничтожной букашкой. Эмгыр не ответил. Только усмехнулся, взглянув на дочь.
— Нужно подготовить государство, — подытожил он. — Коронуем в следующем году, по весне.
****
Они сошлись естественно и как бы невзначай, две калеки — слепая чародейка и Императрица с железными ногами.
Случилось это, когда Филиппа вдыхала в углепластик жизнь, расписывая магическими глифами — так, чтобы Цири могла худо-бедно проходить еще один день. Чародейка сидела у ее колен и вырисовывала на голени охрой знак Соломона — «сделай неживое живым», прямо под эмблемой Шарифа.
Цири любовалась на быстрые движения рук и подчеркнутую атласной лентой глубокую линию декольте. Филиппа, вдохновившись трактатом о големах, придумала способ возрождать в ее ногах какую-никакую жизнь, чем заслужила прощение Тайной Полиции Нильфгаарда и личную протекцию Императрицы. Вместо нейропозина Цири подсела на вычурную, изощренную магию Филиппы.
Как подозревала Цири, с вполне конкретным расчетом.
Пока чародейка корпела над ее протезами, сама она рассматривала повязку на глазах и представляла черные впадины под ней. А когда Филиппа медленно поднялась на ноги, отряхнув испачканный охрой подол платья, то прижалась к чародейке губами — сухо и жадно. Почти умоляла.
Нельзя же вечно по нему плакать.
Та ответила на поцелуй так, будто ждала его всю жизнь.
****
Заседания Ложи стали все регулярней, а голос Цири на них — все громче.