Уэсуги шел через поселение южных варваров, в их деревянных домиках под двускатными крышами тут и там гас свет. Ночной воздух освобождался от смешения языков, грубого смеха и суеты, наступала тишина, в которой все более явно чувствовалась близость моря. Плеск волн становился все слышнее по мере того, как угасал наполненный цикадами и зноем день.
«Какая пустота! — думал Уэсуги. — С тех пор, как меня, слугу Будды, вынудили ступить на путь кровавых убийств, я чувствую лишь пустоту. Люди, убивая друг друга в сражениях, могут смириться с этой пустотой, жить с ней, если на то есть веская причина. Люди заботятся о своих семьях, о женах и детях, о своих землях и законах… Я же дал обет целомудрия, у меня нет жен и детей, я с радостью и достоинством жил в храме Ринсен-дзи… Мой старший брат Харукаге испугался, что вассалы присягнут мне, а не ему, ибо я превзошел его благородством, красотой, мудростью и боевой подготовкой… Напав ночью, он сделал из меня воина и кровавого убийцу, позволив победить. Служением Будде и чтением сутр не усмирить мятежную душу… Сейчас мой враг — пустота, которую я чувствую в сердце. Против нее бессильны аркебузы… Я глубоко почитал Бишамонтена, молился ему день и ночь. Я сам стал земным воплощением Бишамонтена и принял обязанность охранять императора с севера, из Этиго. Я сделаю все, чтобы исполнить свой долг! Я, слуга Будды, привык обращаться к богам, а не к людям!»
Уэсуги вышел на освещенный полной луной берег. Его ноги твердо ступали по мокрым соленым камням, меж которых пенились и шипели ленивые волны. Полный штиль выгибал горизонт ровной широкой дугой. Корабли южных варваров на рейде тянулись к луне высокими мачтами, голые реи походили на печальные обглоданные останки. Их тусклые фонари зловеще мерцали, как пародия на жизнь в глазницах скелета. Пахло солью, мокрым деревом, йодистыми водорослями и гниющими в осколках раковин моллюсками. Уютный дымный чад из очагов в человеческих жилищах здесь почти не ощущался, уступал место дикому, вечному аромату таинственной черной бездны. Змеевидный ритм, с которым волны толкались в прибрежные скалы, вызывал в памяти нечестивый речитатив безумца Густаво.
Голос Уэсуги дрожал, когда он выталкивал из себя странные чужеродные звуки, а океанские глубины откликались едва слышным, далеким, но отчетливым и жутким эхом, предрекая смерть его души. Его решимости хватило лишь на одну молитву, и он отдал приказ немедленно возвращаться в Касугаяму, не дожидаясь рассвета.
*Силы Оды Нобунаги превосходили численностью армию Уэсуги в два раза. Об этом на протяжении нескольких месяцев докладывали шпионы. Вылазки шиноби но моно и ниндзя нокидзару не давали результатов: Нобунага хорошо охранялся.
Уэсуги велел своим воинам двинуться навстречу врагу, но приказа о нападении отдавать не спешил. Вместо этого он велел укрепиться на берегу реки Тэдоригавы и ждать.
*После заката отряд Отавы Хейдзо едва дождался своей очереди искупаться. Несмотря на близость зимы, погода стояла жаркая, и воины изнывали, проводя дни и ночи напролет в доспехах, всегда готовые к бою. Сейчас же они с радостным уханьем бросились в реку и не спешили закончить. Вода бодрила и расслабляла одновременно. Отава сохранял невозмутимое спокойствие, пока соратники по обыкновению принялись грубо, но беззлобно его подначивать. Его фундоси неизменно было объектом их завистливых шуточек, потому что всегда топорщилось самым возмутительным образом, и солдаты не упускали случая позубоскалить, наперебой делая предположения, что он туда подкладывает — сосновую шишку, маску Тэнгу или корень женьшеня. Последний давал больше вариантов развития событий, и шутники обещали улучить момент и поменять женьшень на корневище васаби. Тут же находились артистичные натуры и принимались под общий гогот подпрыгивать и выть, закатив глаза и схватившись за причинное место, изображая муки Отавы после этой подмены. Если позволяло время, шутники переключались с Отавы на его фаворита, Сато Мамору, и изображали уже его после соития, корча страшные рожи и зажимая якобы пылающий анус.
Их смех грубо тревожил тихие прибрежные заросли. Вода в реке как будто стала холоднее, а в темном небе на востоке блеснула молния.
Когда отряд вернулся в лагерь после купания, каждому воину выдали по лоскуту плотной ткани, наподобие тех, какими лекари перевязывали раны.
*Две армии стояли друг против друга по разным берегам реки Тэдоригава. Силы Оды Нобунаги использовали боевой строй «какуеку», журавлиное крыло, войска Уэсуги Кеншина выстроились в виде «герин», змеиной чешуи. На рассвете, когда листья кленов момидзи покрыли изящным красным узором зеленый мох в лесах, отряды одного из генералов Нобунаги, Сибаты Кацуиэ, первыми начали переправу через реку. Когда они вошли в воду, напрасно опасаясь атаки со стороны неподвижной армии Уэсуги Кеншина, что-то случилось. Воздух стал редеть и небо переменило цвет. Солдатам стало трудно дышать. Все почувствовали перемены в атмосфере, словно законы земли подчинились другим законам.
Отряды Уэсуги Кеншина стояли на месте с завязанными глазами, прислушиваясь, ожидая приказа к наступлению. Вместо этого они услышали, как земля задрожала у них под ногами, и со стороны реки двинулась стена ледяного грохота — на них шел тайфун. Гром едва не разорвал перепонки, грянув как будто прямо над головами. Солдаты едва держались на ногах под порывами шквалистого ветра. Сверху их окатывал не просто ливень: как будто небеса поменялись местами с землей, и река лилась сверху непрерывным холодным потоком. Доспехи давили на плечи, а повязки на глазах промокли и прилипли к лицам. Только привычка беспрекословно подчиняться приказам не позволяла сорвать их и взглянуть в глаза своей судьбе. Впрочем, кажется, у кого-то все же не выдержали нервы: послышался дикий крик, потом громкое шлепанье, как будто в гигантском чане месили тесто, а потом крики оборвались.
Сато Мамору, как всегда стоявший слева от Огавы Хейдзо, почувствовал, как до него кто-то дотронулся, по лицу что-то проползло, холодное, мокрое. Чудовищно воняло гнилыми водорослями. Мамору непроизвольно схватился за лицо и успел ощутить под пальцами студенистую плоть и толстую кожу с бугрящимися на ней круглыми шишками размером с миску для риса. Мамору вырос на Окинаве, он с детства с отцом и дедом добывал в море пропитание, он знал, каковы наощупь щупальца осьминога. Только это щупальце на самом своем кончике, коснувшемся лица солдата, было толстым, как сосновый ствол, и уходило, судя по звукам, вверх, под облака, из которых лилась горькая океанская вода и сквозь шум ее падения слышался утробный рокот, подобный вздохам горы Фудзи
