— Вы у меня сегодня первые посетители, — сказал буфетчик и завел патефон.
Виктор достал из вещевого мешка большой кусок сахару. Они поочередно окунали его в стаканы и откусывали по маленькому мокрому кусочку.
…Виктор уезжал первым. Было уже совсем темно, когда они вышли на перрон. На черном небе неподвижно застыли серебристые россыпи мерцающих звезд.
Без огней, без гудков подошел поезд. Виктор сунул свои вещи в тамбур и повернулся к Тамаре:
— Ну… — сказал он и замолчал.
Тамара стояла перед ним растерянная, испуганная. Нужно было прощаться, а еще не было сказано самое важное, самое главное.
Вдоль вагонов шел кондуктор. В руках у него раскачивался фонарь.
— Отправление через две минуты, — бросил он скороговоркой и пошел дальше, к паровозу.
И вдруг Тамара почувствовала, что она летит с крутой горы в пропасть. Казалось, остановилось сердце. Вытянув руки, она сделала слепой шаг вперед и припала головой к груди Виктора. Привстав на носках, она потянулась к нему мокрым от слез лицом и, встретив его губы, крепко прижалась к ним, словно боялась, что кто-то чужой отнимет их у нее.
Только сейчас, стоя у вагона поезда, Тамара остро почувствовала всю нелепость, всю несуразность прошедшего дня. Как нереальна, как призрачна была их мечта о счастье — сегодня, сейчас, в это суровое время…
Поезд ушел. Тамара отдала свой чемодан в камеру хранения и, выйдя в станционный садик, села на скамейку возле большой круглой клумбы.
Тамара вытерла глаза. Ей хотелось всплакнуть еще, одной, теперь, когда ее никто не мог видеть. Но больше не было слез.
Она вздохнула и подумала о том, что это и к лучшему — все выплакать сразу. Там, куда она ехала, нужно было забыть и о слезах, и о многом другом, что связывало ее с прежней мирной жизнью…
IIДом стоит на пригорке, в центре большого парка. Лучами расходятся от него в разные стороны аллеи, на которых друг против друга расположились потемневшие от времени и дождей статуи. Особенно много их вокруг прямоугольного пруда-водоема. Неподвижно застыли на поверхности черной воды перевернутые отображения мускулистых Зевсов и Гераклов, стройных Афин и Артемид. Долгие годы бесстрастно взирают они на все окружающее пустыми глазницами.
Парк обнесен высокой каменной оградой. За ней — густой бор: лохматые ели, подтянутые сосны, шелестящие на ветру березы. Только асфальтированное шоссе нарушает это лесное однообразие.
Шоссе ведет к главным воротам усадьбы — высоким, старинным, с замысловатыми чугунными завитушками. Возле них, как и в пяти километрах от усадьбы, там, где кончается лес и дорога выбегает на волнистую равнину прямо к первым деревянным уличкам старинного русского города, стоят полосатые будки, в которых день и ночь дежурят часовые с красными повязками на рукавах. Это КПП — контрольно-пропускной пункт.
Сам дом и окружающий его парк имеют древнюю историю. Около полутора веков назад богатый екатерининский вельможа, удаленный от двора, решил провести в этом лесу остаток своих дней. Выписанные из-за границы архитекторы в короткий срок построили большой дом — с роскошным парадным подъездом, с многочисленными залами, разбили парк, и старый царедворец зажил уединенно.
Его потомкам были прощены провинности отца, они жили в столице, и усадьба пустовала до самой революции. В первые годы Советской власти здесь была открыта колония для беспризорных, потом — дом отдыха. Уже перед самой войной дом отдыха перевели на новое место, а усадьба была передана в распоряжение областной комсомольской организаций — здесь начали работать комсомольские курсы.
Со всей области съехались в усадьбу деревенские активисты, избачи, передовики промышленных предприятий. Новые хозяева усадьбы заметно изменили ее облик. В парке они построили спортивную площадку, а водоем переоборудовали в плавательный бассейн, соорудив над головами античных богов деревянную вышку для прыжков. Молодые хозяева усадьбы всюду напоминали о себе: увенчанные завитушками колонны в многочисленных залах, превращенных в аудитории, были увешаны диаграммами и таблицами о росте социалистической индустрии, об увеличении тракторного парка, а в окружении пухлых мраморных амурчиков появился задорный, написанный вкривь и вкось на ярко-красном кумаче комсомольский лозунг: «Да здравствует гимнастика! Долой и хворь и лень! Рекордами украсьте-ка соревнований день!» Или: «Зубило, напильник, сверло и резец ты должен беречь, как винтовку боец»!
В первые дни войны курсы прекратили свое существование: почти все слушатели и преподаватели ушли добровольцами на фронт. Кто-то навесил на чугунные ворота усадьбы дощечку с надписью: «Комсомольские курсы закрыты. Все ушли на фронт».
Усадьба пустовала недолго. Осенью 1941 года на ее территории появились несколько военных. Они долго осматривали помещение, что-то вымеряли рулетками и вычисляли, потом уехали. Затем вернулись через несколько дней вместе с колонной крытых грузовиков. У главного входа и у въезда в лес были построены полосатые будки и поставлены часовые. Так в усадьбе появились новые хозяева.
В ту позднюю и холодную осень старая усадьба стала местом, куда со всей страны съезжались самые сильные, самые ловкие, самые смелые посланцы Ленинского комсомола. Они приезжали сюда с путевками комсомола, со справками многочисленных медицинских комиссий. Отбор был строгий и придирчивый: только те, у кого был верный глаз, крепкая рука, железная воля, могли быть зачислены в школу зафронтовых разведчиков, которая начала свою работу с осени 1941 года в старой усадьбе.
Днем будущие разведчики занимались не совсем обычными делами: они учились стрелять без промаха, взрывать мосты, пускать под откос железнодорожные эшелоны, сжигать склады с боеприпасами и снаряжением — овладевали великой наукой народного мщения.
Зато по вечерам они занимались самыми прозаическими, самыми обыденными делами. Девушки писали письма родным, рассказывали друг другу о довоенном житье-бытье, вышивали. Тонкие девичьи пальцы, еще не отдохнувшие от многочасовой работы на телеграфном ключе портативных радиостанций, от долгого общения со спусковыми крючками автоматов и пистолетов, искусно выводили на полотне затейливые узоры.
Ребята, двадцатилетние крепыши с Полтавщины и Витебщины, с берегов Днестра и Припяти, собирались в красном уголке, молча курили или задумчиво пели под аккомпанемент русской трехрядки о родных украинских и белорусских лесах, о белых хатах и куренях, в которых сейчас хозяйничал враг, о синих или карих очах любимых. Песня — простая и правдивая — вырывалась из старого дома на аллеи парка и улетала в темную чащу леса…
Это были обыкновенные советские юноши и девушки, которым Родина сказала «надо», — и они пошли на самый трудный, самый опасный участок народной борьбы. Через несколько недель они должны уйти за линию фронта, чтобы в тылу у врага, иногда группами, а иногда и в одиночку, делать то трудное общее дело, которым был
