Но этого мало. Скоро придет время, когда за ней уже нельзя будет ухаживать, когда никакое обаяние и подарки не помогут ему завоевать ее и увести за собой: момент будет упущен. Нужно пробраться в дом – и быстро.
Вороны способны проделывать такое, что Люди диву даются, – появляются там, где их никак не могло быть, добывают вещи, которых у них никак не могло оказаться, – в этом они мало чем отличаются от Крыс или Енотов, да что там, и Кошки способны на такое: им помогают настойчивость, внимание и бесконечная череда проб и ошибок. Когда Люди обнаруживают, что животное сделало что-то невозможное, они видят лишь конец долгого, скрытого процесса. Дарр Дубраули изучил этот дом и знал его так, как не знали даже его обитатели, помнил каждую скрипучую половицу, каждый вывалившийся кирпич, каждую дверь, которая открывалась перед человеком, когда и как часто это происходило, и ни разу его за этим не застукали. Дарр отбрасывал каждую возможность, которой не мог воспользоваться, а затем возвращался к ней снова на всякий случай, удерживая в памяти все остальные. И когда на рассвете одна из женщин вышла из кухни с ведрами в руках, чтобы покормить Свиней, Дарр Дубраули знал, что она оставит дверь открытой, поэтому он сидел рядом и смог проскользнуть у нее за спиной.
И вот он внутри. Дарр знал дома́, знал, как петляют внутри них проходы, как нависает над головой потолок. И он точно знал, где находится дочь Улитки: за этой помрачной комнатой, за этой открытой дверью.
Она была ужасно рада его видеть; она ведь не знала, на что способна или не способна Ворона.
– Что принес? – спросила она.
– Себя, – ответил Дарр Дубраули. – Весь твой.
И он низко поклонился. Дочь Улитки, в которой бурлила сила, не позволявшая отвергнуть такой жест, тоже поклонилась в ответ, как могла на своем насесте, а Дарр поклонился снова, и она повторила его движение и заворковала таким знакомым голосом. Она сама не знала, что делает, но знала, что нужно делать.
Насест в этой комнате был шире, чем прежний, на веранде. Он представлял собой кольцо, предназначенное (как я предполагаю) для давно сгинувшего попугая. Дарр Дубраули ловко запрыгнул на него и оказался рядом с дочерью Улитки. Небо за окном опасно посветлело. Дарр Дубраули рассмотрел браслет на ее помрачной лапке сперва одним глазом, затем другим. Прервался, чтобы ответить на ее воркование, ткнулся в нее клювом и приласкал, а потом снова склонился к кожаной полоске и шнурку, которым она была стянута. Взялся за него клювом, подергал. Дочь Улитки тем временем принялась чистить ему перья на голове, и Дарр оторвался на миг от браслета, чтобы благодарно закурлыкать. Она заговорила, и Дарр быстро схватил ее клюв своим, игриво потряс им. Извечный танец, с той только разницей, что он в то же время пытался развязать шнурок на браслете. Нет, слишком трудно. Дарр свесился с кольца вниз головой и взялся за тесемки, которыми дочь Улитки была привязана к насесту. Тут легче. Он вытянул одну из узла, как Малиновка вытягивает червя.
Вдруг в доме послышались громкие шаги.
– Не Он, – вздохнула дочь Улитки.
Дарр Дубраули вытянул другую тесемку так быстро, как только мог, и спрыгнул с кольца в дебри комнатных растений в углу комнаты. Едва успел, прежде чем вошла женщина, которая выносила еду Свиньям. Она постояла в полутемной комнате, прислушалась, медленно поворачивая голову, как Люди делают, когда пытаются увидеть то, что они как будто услышали. А потом – может быть, солнечный луч упал на карниз – она увидела там что-то удивительное или загадочное; женщина подошла к окну, подняла раму и принялась разглядывать любовные подарки Дарра Дубраули. «Мое!» – тихо сказала дочь Улитки. Женщина покосилась на нее; Дарр Дубраули, который спрятался за фикусом, решил, что она поняла это воронье слово, но, разумеется, ошибся. Женщина снова повернулась к вещам на карнизе, наклонилась, чтобы потрогать одну из них, затем другую – недовольно, с отвращением. А потом она их собрала одним движением, сунула в карман фартука и решительно вышла из комнаты, оставив окно открытым.
Сейчас! – прошептал Дарр Дубраули. Сейчас! Лети со мной.
Я упаду.
Нет. Не упадешь. Я не дам тебе упасть.
Он придет, Он меня обратно посадит.
Нет. Мы вылетим в окно, туда, в небо.
Не могу. Не буду.
В доме опять послышались шаги, уже другие – более тяжелые, громкие, быстрые. Дарр Дубраули подпрыгнул, оказался позади дочери Улитки, захлопал крыльями, сгоняя ее с насеста. С криком она упала, но крылья подхватили ее, и дочь Улитки взлетела. Снова захлопали крылья в устланной ковром гостиной – любовь и борьба разом, – и он развернул ее туда, куда она должна была полететь. Вместе, едва не касаясь друг друга кончиками крыльев (Люди бы держались за руки), они подлетели к окну, а там ему пришлось вести ее наружу, потому что дочь Улитки попыталась вернуться, повторяя: «Он, Он!» – но все получилось, и вот они летят на подень навстречу светлому воздуху и утру. Позади они услышали крик, животный рев, вопль ярости. Дарр Дубраули не повернул назад, чтобы посмотреть, и дочь Улитки, продолжая кричать, последовала за ним. И тут Дарр Дубраули вдруг подумал: «Я нашел вход в дом огромной черной Вороны и украл там Самую Драгоценную Вещь, и за мной будет погоня». Кажется, он прожил уже так долго, что исчерпал все возможные происшествия, и теперь все будет только повторением чего-то, что он уже видел в прошлом.
– Привет, привет! – радостно кричала дочь Улитки. – Привет, привет!
И летела – высоко и свободно – со своим избранником к последнему остатку некогда огромного букового леса.
Такого я не ожидал от Вороны, не ожидал от Дарра Дубраули: обратить природный порыв себе на пользу, обмануть невинную душу. Коварство, достойное Макиавелли. Неужели он слишком хорошо учился у Людей? Неужели жажда мести лишила его порядочности, которую можно ждать даже от Вороны? Даже не знаю. Думал ли он, когда они сходились и вили гнездо, о ее матери, той, кого звали Роет-Мох-Ест-Улитку, чьим Служителем он был, чью дочь бесстыдно присвоил? Испытал ли он при этой мысли раскаяние, стыд за то, что сделал?
Нет – думаю, нет. Похоже, что Вороны – хоть они и заключают союзы на всю жизнь, хоть преданно поддерживают и защищают друг друга – на деле не так уж верны; есть самцы-бабники, есть не слишком разборчивые самки, а то, что мы называем инцестом, для
