«Сынок, – сказала мне мать, – ты отказываешься верить, потому что боишься темноты, но твой отказ – это и есть темнота, которой ты боишься».
И я боюсь: не смерти, но темноты и одиночества, и всегда боялся – так же как любая Ворона. Поэтому я попросил Дарра Дубраули отвести меня под конец в то место, о котором у меня теперь есть хотя бы свидетельства очевидца. Мне, в общем-то, все равно, радостное это царство или ужасное, лишь бы не пустота. Пусть это будет то место, куда собирают снопы: Анна Кун говорила, что так оно и есть. Я не такой уж грешник, чтобы этого бояться, и не боюсь. Только бы не одиночество в темноте.
Ладно, будь что будет.
Хотелось бы только знать, увижу ли я Дебру по ту сторону, в царстве мертвых. Смутится ли она оттого, что я ее там нашел, скажу ли я: «А я ведь тебе говорил»? Какая глупость. Прости, любовь моя, что я сдаюсь прежде, чем закончена работа, которую я обещал тебе выполнить; я бы ее никогда не сделал, сколько бы времени и сил ни потратил.
Я уже слишком стар для того, чтобы хитрить и притворяться, так что на прошлой неделе просто рассказал Барбаре о своем плане. Она не была потрясена – я это точно понял, хоть она тяжело села и долго, молча смотрела на меня. А на следующий день сказала, что хочет пойти со мной. Хочет стоять со мной там, на высоте, куда я собираюсь отправиться, и сделать шаг – понадобится шаг, всего один шаг – со мной. И сказала, что возьмет с собой ребенка. Безымянного сына. Она говорит, ее долг – вернуть его предкам (а в другие дни говорит, что Богу), чтобы его пересоздали в лучшем теле и снова послали в мир – лучшей матери, чем она.
У меня нет доводов, которые бы на нее подействовали. Нужно ли отговорить ее, вступиться за жизнь, отослать Барбару, найти для нее где-то помощь? Убедить остаться? Я даже себя не могу убедить.
Интересно, узнает ли Дарр Дубраули место, которое я выбрал. Я мог неправильно вообразить географию его странствий по этим землям – в поздних жизнях он явно жил далеко на помрак отсюда, – но давным-давно он бывал тут и знал озеро, название которого, как мне сказали, означает «Красивое», хотя, когда я спросил Барбару, известно ли ей такое слово в языке предков, она грустно покачала головой. Мне кажется, грустно не потому, что не знала: просто все, что Барбара говорит и делает в последние дни, напоено грустью.
Озеро не так уж далеко от моего дома. За въездом в национальный парк находятся обычные для таких мест автостоянка, туалет, ларек с картами – но все это заброшено, парковка потрескалась и заросла травой, пластиковое покрытие карт так пожелтело и помутнело, что на них уже ничего не разобрать. Это не важно; когда я окажусь там, пойму, куда попал и куда приведут тропы (еще различимые). Самая извилистая и крутая – к вершине гряды глинистых холмов, которые нависают над берегом озера. Это ледниковые друмлины – нагромождения камней, вывернутые уходившим ледником, который и сотворил котловину озера. За тысячи лет ветер нанес лёсса, так что возникли высокие обрывы и уступы, и тот же ветер придал им удивительные формы: одни похожи на шпили собора, другие на развалины замков или буддийские ступы, которые теперь слежались в неподвластный эрозии гранит. С другой, покатой стороны холмы покрывает лес, но с наветренной и озерной утесы отвесные, как стены, и почти голые. Тропа, по которой я поведу нас, заканчивается на наветренной стороне и довольно высоко. Отличный вид. Раньше там стояла оградка, но теперь ее нет.
Не так давно – то ли зимой, то ли прошлой осенью – Дарр Дубраули попытался убедить меня, что лучше бы в эту экспедицию не ходить. Какими бы ни были его мотивы, трудно описать, как это меня тронуло. Мы сидели в кухне, ужинали вареными яйцами и собачьими консервами (для него; Дарр Дубраули обожает сухой корм, и он недорогой).
– Это место. То место после смерти, куда ты думаешь попасть, – сказал он. – Послушай. Его не существует.
– Существует, – возразил я. – Уж ты-то, из всех живых существ, должен это знать.
– Ничего я не знаю, – буркнул он.
– Ты ведь относил их туда, – сказал я. – Многих и многих. Ты сам так сказал.
– Это они так говорили.
– Просто отведи нас к вратам, – сказал я. – Только об этом я прошу. Как отвел Певца.
Он вскинул голову, повернул клюв на помрак, вниз, на подень, – пытался подобрать слова.
– Это очень далеко.
– Да, возможно.
– Так далеко, что не важно, как далеко. Слишком далеко. Особенно для того, кто не умеет летать.
– Это очень далеко, – сказал я, – но туда легко попасть. Верно? Говорят, между мигом, когда я уже не здесь, и мгновением, когда я уже там, проходит меньше суток.
– Трудно в такое поверить, – заметил он. – Не находишь?
– Я справлюсь, если ты будешь со мной.
Он стоял и смотрел на меня сперва одним глазом, затем другим, и легко было понять, что он думает: «Ты-то там не был, а я был».
– Ладно, – сказал он, – я полечу с тобой до куда смогу. Но потом отправлюсь в другое место.
– Только об этом я и прошу.
– Там не место Воронам, – сказал он.
– Да, у вас свое место. Ты мне рассказывал, как летал туда, говорил, что это трудно, но возможно.
Он опять посмотрел на меня сперва одним глазом, затем другим.
– История о вишнях, – сказал я.
– Ах да, – кивнул Дарр Дубраули. – Эта.
И тут мне впервые пришло в голову, что Дарр Дубраули мог прожить жизни, которых сейчас не помнит, – слишком короткие, слишком скучные или просто потерянные в веках и не доступные ему ни рассказом, ни воспоминанием. Я думал об этом. И теперь пытаюсь понять: а те истории, которые он мне рассказывает, те жизни, которые помнит, – не выбирает ли он их для меня одного? Те, которые мне больше всего нужно услышать? Воронам он может рассказывать другие, интересные им. Эти же истории – мои. И вот последняя из них.
Глава вторая
Это случилось, когда Дарр Дубраули был одним из тысяч Ворон, что зимовали на деревьях речных островов.
