Со временем ночи стали короче. Люди выходили из своих домов на рассвете навстречу туману и священному солнцу, чтобы трудиться и строить.
Так миновали холодные луны, хоть Вороны их и не считали: они не рассуждают, откуда появляются луны, куда исчезают и сколько их вообще. Вороны отлично знают, как дни становятся длинней, а солнце поднимается все выше, знают, когда зима и вправду уходит, чтобы уже не вернуться; знают не только по приметам леса и погоды, но и по себе: тогда в груди закипает некое безумие, и оно крепнет день ото дня, пока птицам не кажется, что такими они были всегда, будто это они понуждают полоумных Зайцев выбираться из нор и биться друг с другом на открытом месте, зеленых Дятлов стучать в стволы мертвых деревьев, а Жаб заводить песни в разбухших прудах.
Нам, Людям, кажется, будто мы испытываем по весне ошеломительные страсти, радости и горести, но это лишь слабая тень того, большего безумия, что овладевает живым миром. Наверное, чувство такое, будто все желания и влечения целого года сжимаются в несколько коротких недель. Дарр Дубраули говорит, что видел немало весен за свои годы, и добавляет, что не хотел бы увидеть еще одну – ни в мире, ни в себе. Это слишком тяжело.
Большая зимняя ночевка уже рассыпалась, будто случилась какая-то беда. Легкокрылые Грачи поднялись тучей и улетели туда, куда улетают Грачи. Из растревоженной толпы выделялись семьи, а молодежь говорила, что нужно лететь – лететь куда-то, куда угодно, лишь бы лететь. Однажды теплым, сырым утром две сестры Дарра улетели со стаей молодых Ворон – и родичей, и чужих, – не попрощавшись, не раздумывая, умчались в Неведомое, куда-то вдаль, чтобы рассеяться, расселиться, отрезать еще клок от земли, где вовсе нет Ворон. Когда они улетали тем утром, Дарр Дубраули ощутил, как напряглись и его плечи, будто просили его тоже подняться на крыло.
Почему он остался? Он сам этого не знал и не знает по сей день. Он был того же возраста, что и они, – Старшая Сестра была старше всего на несколько дней, – и ведь именно он первым покинул гнездо? Так сказала Мать. Уже тогда он был Странником. Так он сказал Бродяге, но тот над ним посмеялся. Может быть, от побега его удержало желание или влечение, которое трудно опознать и еще трудней признать в себе, даже будь у него подходящие слова: желание побыть в одиночестве.
Себе он говорил, что хочет остаться рядом с этими двуногими созданиями на равнине. За свою недолгую жизнь он не так уж много странствовал, но зато стал первым, кто столкнулся с ними. И Дарр хотел присматривать за своей находкой.
– Полетели, – позвал вдруг Отец, и Дарр вздрогнул, потому что не услышал, как тот подошел: крупный самец (он будто раздувался с каждым днем), возбужденный, властный, нетерпеливый. – Пора.
– Пора?
– Домой. Пришло время.
Если ты еще совсем юн, трудно понять смену времен года. Нужно прожить несколько лет, чтобы они не застигали тебя врасплох, чтобы не спрашивать безответно: «Что? Что это такое?» Потому что ответ: «Так было, и так будет», но даже взрослые и видавшие виды Вороны зачастую забывают об этом, пока пора не приходит вновь, и тогда они вспоминают.
– Домой? – переспросил Дарр Дубраули, но Отец уже умчался поднимать другую Ворону, ту, что Дарр называл Младшей Сестрой.
Она хоть и улетела, но вернулась на общую ночевку и теперь сидела на ветке – грустная и угрюмая. А потом Отец полетел по быстро пустеющей ночевке, созывая родню. Бродяга ответил, но не последовал за Отцом, равнодушный к его настойчивым приказам. Дарр Дубраули решил, что останется на месте, пока остальные не примутся за дело, каким бы оно ни было. А может, поищет чего-нибудь поесть.
– Полетели! Полетели! – крикнул ему Отец и направился к старому семейному наделу, потом в ярости вернулся, когда за ним никто не последовал, уселся на Сосну и принялся гневно срывать с нее иглы.
Больше всего его выводила из себя Мать. В отличие от своего темпераментного избранника, она стала неторопливой и рассеянной: то сидела на своей ветке, то ходила по земле, поворачивая голову по сторонам, а рядом прохаживался встревоженный, но молчаливый Служитель. Когда наконец она решила лететь к своему наделу, это произошло не по настоянию Отца – тот уже улетел, – но по какому-то внутреннему стремлению. То же ощутил и Служитель. Разумеется, он уже видел это прежде, ждал и приветствовал – даже Дарру это было очевидно.
– Полетели, – окликнула она Дарра Дубраули. – Ты тоже поможешь.
Но смотрела она не на него. Если она что и видела, то несуществующее, еще не явленное – то, что вороньи самки знают заранее: потому что в них оно уже проявилось. Дарр промолчал, но полетел за ней, а следом поднялся в воздух и Служитель.
Когда они, один за другим, добрались до своего надела, первым делом пришлось выгонять захватчиков, которые оказались там раньше и вели себя так, будто это их земля, ну или вот эта ее часть: да пошли они вон, эти новички, кто они вообще такие? Не отвечая, Отец без оглядки бросился на них, выкрикивая оскорбления, будто нападал на сонную Сову при свете дня. Увидев, что захватчики не собираются драться всерьез, к нему присоединился Дарр, но Мать обогнала его и накинулась на улетавших Ворон с той же яростью, что и Отец. Служитель и Младшая Сестра каркали и ругались на ветвях, разбрасывая ветки, которые захватчики уже начали выкладывать в развилке Дуба. Да как они посмели! К вечеру все было кончено; они уснули на своих деревьях, на своей земле, утром позавтракали своими улитками и жучками, а когда солнце поднялось выше, принялись трудиться и строить.
Как именно строили гнезда Вороны тех далеких земель и времен, Дарр Дубраули уже не помнит: слишком давно он их строит так, как это принято в наших краях. Если там все делалось так же, как здесь, сперва нужно было выбрать место, развилку на
