Я бегом к двери мытой метнулась, за ручку взялась — и чуть не закричала. Потому что ручку вижу, дверь вижу, а ладони своей не вижу!
Я обратно побежала, к зеркалу. Нет меня в зеркале! Столы стоят, зелья кипят, яйцо жар-птицы светит янтарем, а я вместе с одеждой прозрачной стала!
Тут я за голову схватилась! Ну что же так выходит, что я только хуже делаю! Сейчас еще Мерлин придет, точно выгонит ведь! Он уже бадью и тряпки наверняка снаружи увидел.
Дверь заскрипела, и зашел в мастерскую колдун рыжий. Да на пороге и замер. А хорош-то как: глазами сверкает, в руках повод конский держит, сам в одежде дорожной кожаной.
Я рот себе зажала, чтобы не ойкнуть, и на пол чистый опустилась, меж столами поползла. Может, зелье это отпустит скоро, так я лучше спрячусь где-нибудь, чтобы Мерлину не попасться. А не отпустит — пойду к нему с повинной.
— Так-так, — ползу и голос мрачный слышу. — Это кто же у меня тут похозяйничал? Кто запрет мой нарушил?
Я голову еще в плечи втянула, хотя видеть меня он не может. Стыдно мне — не передать! Но не так стыдно, как страшно и смешно. Как дитя нашкодившее прячусь, а не девка заневестившаяся!
Мерлин вперед прошел, к яйцу жар-птицы, и я от него по кругу поползла. Дверь он открытой оставил, сейчас бы выбраться, и больше никогда, никогда тут ни пылинки не трону!
— Брауни, что ли, мои самоуправством занялись? — говорит задумчиво, по кувшинчику с выкипевшим зельем постучав. — Придется их наказать, из замка выгнать…
Тут я и остановилась, на колени поднялась, сурово на колдуна глядя. Вот же тиран, без суда верных слуг наказывать! А он мимо меня смотрит, боком стоит, — и вдруг взгляд прямо на меня перевел.
— Или, — усмехнулся, — сама признаешься?
Я ойкнула, с места сорвалась и к двери бросилась, забыв про невидимость свою. А дверь перед моим носом снова клац — и закрылась. Я развернулась, а колдун уже за спиной моей стоит, и лицо ничего хорошего не обещает. Ну, думаю, надо как-то спасать ситуацию.
— И с кем это ты тут разговариваешь, сокол ясный? — поинтересовалась я, запыхавшись. — Нет тут никого, не видишь, что ли?
— С девкой одной бедовой, — колдун ответил, как-то странно ко мне то одной стороной лица поворачиваясь, то другой. — Которую одним глазом отчего-то вижу, а вторым нет. Не знаешь, почему?
— Знаю, — пробормотала я печально. — От доброты и заботливости своей пострадала, как всегда.
— А я-то думал, от любопытства неуемного, — он усмехнулся. За руку меня взял, запястье губами потрогал.
— Ты что это делаешь? — подозрительно поинтересовалась я. А сама руку не отнимаю. Мягкие у него губы, нежные.
— Раз ты добровольно зелье на себе испытать решила, надо же посмотреть, как оно на кровоток твой повлияло, на самочувствие. Голова не кружится? — И он в глаза мне заглянул, к вискам пальцы приложил.
— Нет, — отмахнулась я. Подождала терпеливо, пока он меня щупал, чуть ли не в зубы заглядывал, бормоча себе под нос что-то. Терпела, терпела, да не утерпела: — А расколдовывать ты меня будешь, свет мой ясный?
— А зачем? — поднял он брови. — Я тебе говорил, не лезть никуда и не трогать ничего?
— Говорил, — признала я и вздохнула. Душераздирающе вышло.
— Вот и походишь пособием наглядным. Должен же я видеть, как невидимость сходит — целиком, или органами отдельными, селезенкой там или печенью, или как пятнами линялыми…
Я как представила себя линялой, или того хуже, из одной селезенки состоящей, так и пошатнулась, колдуна за руку схватив. И понимаю, что воспитывает он меня так, а все равно страшно.
— Или, может, — говорит, забавляясь, — сначала платье станет видимым, а ты потом? Или наоборот?
Нет, думаю, тут просто так не отделаюсь. Всхлипнула, чтобы слезы красиво потекли, ресницами затрепетала, губами задрожала.
Он усмехнулся, брови поднял.
Ну погоди, думаю, бессердечный!
— Не погуби! — простонала рыдательно и ладонь его, которую держала, к груди своей двумя руками прижала. Мерлин так и замер, глаза опустив. — Я тебе отслужу!
— Ну нет уж, — проворчал колдун, отмерев, и поспешно назад шагнул, из пальцев цепких моих высвободившись, — двойного усердия ни я, ни замок мой не вынесут. Хватит и однократного, за зелье против проклятия. Что делать-то с тобой, Марья?
— Расколдовывай меня уже, — попросила я жалобно. — Все я осознала и поняла. Хотя, — тут я ногой топнула, сердясь на бесчувственного рыжего, — нечего грязь вокруг себя разводить! Тут какая хозяйка выдержит, за тряпку не схватится? Грязь в доме почище свербит, чем в носу перед чиханием! Хочешь не хочешь, а чихнешь, то есть уберешь!
— А ты здесь хозяйка? — спросил он, глазами сверкнув.
— А кто еще? — огрызнулась я. — Ты еще тут кого-то видишь?
— Ох, Марья, Марья, — сердито покачал он головой. — Я и тебя-то вижу с трудом. Ты понимаешь, глупая, что могла зелье выпить, от которого замертво бы упала? Хорошо хоть, яйцо жар-птицы не трогала, иначе и сгореть можно. Хотя, — он зло и тоскливо рукой махнул, — надо уже спрятать его надежно, чтобы не навредило никому. Все равно бьюсь над ним, бьюсь, а птенец не выводится.
Я рот открыла, чтобы вопрос задать — и закрыла. Ну его, злить. Лучше подарок сделаю, может, и сердиться перестанет. Только глаза опустила, дабы не догадался, что задумала что-то.
И колдун усмехнулся, по щеке меня погладил.
— Прощу на этот раз, — сказал он, и я свои руки увидела. — Но, Марья, — добавил он тихо, склонившись к уху моему, и у меня опять по коже морозом посыпало, — клянусь, еще куда залезешь или что-то в мастерской тронешь — оставлю заколдованной на год, не меньше. Понятно?
Я вспомнила, как он выполнил обещание превратить меня в лягуху, и поспешно закивала, глаз не поднимая. Пусть сердится, пусть. Как уедет в ночь, я ему такой подарок сделаю, что он меня больше никогда глупой не назовет!
Дождалась я, когда вечером, до заката солнца Мерлин куда-то на коне своем облачном улетел,
